— Фу, какой ты глупый! Конечно, — и она снова принялась за шитье.
Мне было несколько досадно на фрейлен, зачем она не разделяет моего восторга, а говорит о кавалергардах, будто о своих приказчиках. Конечно, будь она русская, она хоть бы перекрестилась на такое чудо, а с немки чего же спрашивать?
С тех пор моими мыслями всецело владели эти люди, все как один, без рук, без ног, появляющиеся не иначе как в золотом блеске и под нежную музыку, которая совсем не похожа на глупое «тра-та-та! тра-та- та!», спетое Марией Яковлевной. Я просиживал целыми днями на своем окне, ожидая, что повторится виденное, но оно не повторялось, а только сновали опостылевшие игрушечные пароходики по надоевшей самой себе Неве. Так как все считали моего отца очень умным человеком, то я решил обратиться к нему и расспросить его хорошенько о своих кавалергардах.
Конечно, я делал маленькую измену, выдавая свой секрет, но что же мне было делать? Время шло, а они больше не появлялись.
Отец мог мне объяснить только то, что кавалергарды — это такой полк, и кроме того рассердился, зачем я пристал к нему со вздором и кто мне набивает голову всякими глупостями. Мать взяла меня под защиту, говоря, что у мальчиков моего возраста часто бывают военные увлечения, что это вполне естественно и потом пройдет. Но отец продолжал ворчать и оплакивать мою будущность, предсказывая, что из меня выйдет дурацкий солдафон.
Не будучи в состоянии носить свою тайну неразделенною, я снова обратился к Марье Яковлевне, которая хотя и была немкой, но в данном случае представляла более подходящего собеседника, нежели мой отец.
Но, будучи проучен первым разом, я начал вторичные расспросы уже издалека.
Сидя на своем окне и смотря на далекие дома, я спросил у бонны:
— Эти дома, фрейлен, маленькие?
— Почему маленькие?
— Ну, как комодный ящик?
— Там всякие есть дома. Это оттого, что далеко, тебе кажется, что маленькие…
Я, конечно, знал, что дома не с комодный ящик, но это была хитрость, чтоб спросить о кавалергардах.
— И люди там большие ходят?
— Почему ты сегодня такой глупый? Люди там ходят обыкновенные.
— Как вы, как папа?
— Как я, как папа.
— А кавалергарды тоже как вы, как папа?
— Офицеры там бывают всякие, а в солдаты берут высоких.
— А папа может светиться?
— Как светиться?
— Ну, как самовар!
Фрейлен даже заинтересовалась и, пощупав мою голову, предложила лечь спать.
— Ложись-ка лучше спать… Во сне, может, и папа будет как самовар.
— А все-таки, когда папа ходит, никакого «тра-та-та» не слышно.
Не знаю, что подумала Марья Яковлевна, но она весело рассмеялась и закрыла меня одеялом.
Разве с немкой можно разговаривать о кавалергардах? Вот меня Бог и наказал!
Один раз мы пошли с фрейлен гулять. Начался дождь, и мы скрылись в лавке знакомого сапожника, у которого, кстати, нужно было взять мои башмаки, к которым он делал подметки.
Лавка сапожника была в подвале, так что из окна были видны только ноги прохожих, которые шлепали по лужам.
Сапожник был немец, и Марья Яковлевна начала с ним тараторить по-немецки, а меня занимал рыжий мазаный мальчишка. Сначала он таскал кота за хвост, а тот кричал, потом стал мазать стул сапожным кремом. Но видя, что меня это не очень развлекает, он стал без всякой связи произносить какие- то слова, которых я не понимал, но от которых почему-то краснел. Объяснить их он мне не сумел, но сказал, что эти слова «похабные» и что мальчики должны их говорить. Когда и это увеселение истощилось, он стал ковырять в носу и вытирать палец о мой костюмчик, что мне уже совсем не понравилось.
Вдруг он радостно воскликнул:
— Вот калегард идет!
Я бросился к окну, перед которым стояли два грязных сапога в шпорах и висел угол серой шинели.
— Какой же это кавалергард? У тех и ног-то нету?
— А вот такой, как вытащит нагайку да стегнет тебя, так и узнаешь, какой.
— Зачем же он будет меня бить? Я ему ничего не сделал?
Мальчишка начат было кривляться, показывая мне язык, но тут вышла фрейлен и повела домой. Конечно, я никому не сказал о своем разговоре с подвальным мальчишкой, но все печальнее и дольше смотрел из моего окна. Неужели оно меня обмануло и прав тот рыжий мальчишка? Конечно нет!.. Он просто злой мальчишка!
Но почему тогда ты, мое милое окно, мне не поможешь? Не покажешь еще раз того видения, чтоб я был уверен, что злой мальчишка говорил из зависти. Ни папа, ни немка объяснить мне ничего не могут.
Однажды мать мне сказала:
— Вот ты все спрашивал о кавалергардах, я тебя могу порадовать. Сегодня мы пойдем в гости к тете Оле, и ты там увидишь настоящего кавалергарда.
Я ничего не сказал, но не мог дождаться конца обеда, после которого мы должны были ехать к родным. Я невнимательно играл с девочкой Машей и все с ней ссорился, потому что она хотела, чтоб венские стулья были лодками, а я — чтоб они были лошадьми. Наконец в комнату вошла мама в сопровождении высокого молодого офицера. Он был с руками и ногами, без всякого блеска и музыки, но сапоги у него были не грязные, никакой нагайки не было, и он не только не стал меня бить, а, наоборот, взял, высоко подбросил и спросил:
— Это ты, малыш, интересовался кавалергардами?.. Ну, смотри, какие мы.
— А что у тебя блестит? Я видел.
— Это кираса, мы надеваем ее только в парад.
— А музыка?
— Это наши трубачи.
— И у тебя есть лошадь?
— Конечно. Вот приезжай с мамой в манеж, я тебе покажу.
И действительно, он не только показал свою лошадь, но и покатал меня на ней. А мама смотрела, улыбаясь. И я в первый раз заметил, что мама у меня молодая и красивая. Я рассказал все моему новому другу и про окно, и про мальчишку, как они оба меня обманули. Он погладил меня и сказал:
— Это и всегда так будет, если о вещах судить с чердака или из подвала. Нужно подходить к вещи прямо и близко, тогда ее узнаешь. Но, может быть, тебе жалко, что у меня есть руки и ноги? и не всегда я в блеске?
— Нет, так гораздо лучше. Бог с ним, с блеском… Зато ты настоящий, и я могу тебя трогать. И ты хороший. А мальчишка из подвала — просто злой мальчишка!
Но почему же тогда наши гости говорили, что мой папа сделался умным именно от моего окна?
Или для больших и маленьких разныя мерки? Я не знаю, но с благодарностью поцеловал своего нового друга за то, что можно прижаться к его мундиру, за то, что он такой добрый и красивый. А главное — настоящий.
Я думаю, что и мама охотно бы его поцеловала
— так нежно она на нас смотрит. И я кричу ей:
— Мама, поцелуй и ты его! Это ничего, что он без кирасы и нет музыки!
