единственное счастье.
— Но, милый Дима! это же говорится во всех романах… это избито, как старый пятиалтынный. Зачем же мы будем это проделывать?
— Мне все равно: избито это или не избито, банально, пошло, у меня чувства совсем обыкновенные, потому они и выражаются обыкновенно. Это единственный, радостный, достойный выход.
— Как это скучно!
— Ах, вам скучно? Неужели вам нужен я был только, чтобы щекотать нервы и создавать необыкновенное положение?
Лелечка стала вдруг ласковой.
— Совсем нет! Но вы слишком упрощаете и клевещете на себя. Это совсем не так просто, как вам кажется, и поверьте, если б я не была замужем, если бы мой муж был не такой прекрасный и любящий меня человек, которого я уважаю и бросить совсем не хочу, если б тут не была замешана настоящая и первая любовь этого мальчика, вы бы на меня не обратили внимания, наши отношения вам показались бы пресными, как и мне. Ну, признайтесь сами, разве вы меня полюбили бы так вот, как теперь, если бы мы с вами встретились не в «Сове», а просто я была бы барышней из общества, которую ваша матушка приготовила бы вам в невесты?
— Я любил бы вас одинаково, при каких угодно обстоятельствах. Вы можете судить об этом по тому, что я люблю вас даже при тех обстоятельствах, которые существуют.
— Опять-таки вы наговариваете на себя. Вся прелесть, весь смысл нашей любви именно в этих обстоятельствах. Если б не было этого мальчика…
— Я был бы только благодарен судьбе… я даже удивляюсь вашей нечуткости, Елена Александровна. Я не хочу, чтобы вы все время тыкали мне в нос вашего молодого человека.
— А я хотела именно о нем с вами сегодня говорить.
— Я бы вас просил избавить меня от подобных разговоров.
Лелечка казалась искренне удивленной.
— Вы, кажется, ревнуете, милый друг? Так-таки попросту ревнуете, как любой человек, как Иван Иванович, как старший дворник?
— Да, если угодно, как старший дворник, потому что, повторяю вам, чувства у меня самые обыкновенные и все эти любовные сложности мне непонятны и противны… Я вас люблю, вы меня любите, чего же больше? Зачем нам еще целая куча посредствующих людей? Что же мы разыгрываем фарс «Под звуки Шопена»? И без присутствия вашего мужа, этого молодого человека, вы меня не можете любить? Какая гадость!
— Дмитрий Алексеевич, вы, кажется, забываете, что я женщина и что я у вас в доме? Чем я заслужила ваши оскорбления?
Лаврентьев перестал бегать по комнате и снова, опустясь на колени перед креслом, где сидела Елена Александровна, крепко стиснул ее и начал говорить раздельно, близко поднеся свое лицо к лицу Лелечки, глаза в глаза:
— Да поймите же, что я вас люблю безумно! Что я хочу быть для вас одним, как вы для меня одна. Я не хочу никаких сложностей расстроенного воображения… Я никого не любил, и я вас люблю чисто и грубо… Да, как старший дворник, именно. Никаких оттенков и зрелищ я не хочу, и я запрещаю вам о них говорить! Я хочу, чтоб вы сделались моей женой: потому что всегда нужно, чтоб человек говорил «да», или «нет», а не вилял… Что вы мне скажете?
Лелечка, злая и бледная, проговорила: — Прежде всего, я прошу вас отпустить мои руки…
— Я вас не отпущу, покуда вы мне не ответите.
— А я вам не отвечу, покуда вы меня не отпустите… Ну, что же, будем ждать, кто кого переждет?
Лаврентьев сразу отпустил Елену
Александровну и поднялся красный, тяжело дыша. Елена Александровна, поправив платье, молчала и, наконец, начала отчетливо и резко:
— Выбросьте из головы мысль, что я выйду за вас замуж. С меня совершенно достаточно того мужа, который у меня есть. Вы — грубый и невоспитанный человек. Я вас ненавижу!.. Вы сломали, растоптали все то нежное здание, которое я строила, и вы меня не любите нисколько, потому что старший дворник любить не может. Вот все, что я могу вам сказать. Дайте мне кофточку, я ухожу… Вы меня больше никогда не увидите!
Лаврентьев молча, не глядя на Елену Александровну, подал ей кофточку; молчала и гостья, не поднимая глаз. Но, когда она стала застегивать перчатки, офицер, все не глядя на нее, хрипло прошептал:
— Елена Александровна, простите меня, не уходите… Я сам себя не помню, пусть будет так, как вы хотите…
Лелечка подняла на него свои глаза, светло-серые, и просто сказала:
— Прощайте.
— Елена Александровна, я умоляю вас не уходить… Забудьте то, что я говорил. Я слишком вас люблю и, может быть, наговорил вздора. Может быть, я научусь понимать вас, как вы понимаете.
Лелечка уже застегнула перчатки и молча шла к двери. Тогда Лаврентьев, быстро пробежав, встал спиной к двери и запер ее на ключ.
— Очень мило, — сказала чуть слышно Лелечка.
— Да, очень мило… Вы думали, что вы так спокойно и уйдете целоваться с вашим мальчишкой, или с вашим супругом, измучив меня до конца. Нет, вы отсюда не уйдете, покуда не согласитесь выйти за меня замуж.
— Да вы, кажется, с ума сошли! Я знакома с вами не буду, не только что выходить за вас.
Лелечка еще довольно храбро говорила последние слова, как вдруг Лаврентьев, отлепившись от двери, сделал три шага, и не успела Лелечка сообразить в чем дело, как она почувствовала себя брошенной на то же кресло, где только что сидела, а на своей спине сильные удары кулака.
Лаврентьев стоял беспомощно среди комнаты, как будто не соображая, что он наделал. Лелечка лежала ничком, не двигаясь. Лаврентьев с своего места прошептал.
— Елена Александровна, а Елена Александровна. Лелечка подняла свое испуганное и красное, но не заплаканное лицо и тихо сказала: — Дима, я вас не знала до сих пор, я себя не знала до сих пор, это уже не фантазия, и вы действительно любите меня, и не как старший дворник, а как настоящий мужчина женщину. Теперь я поняла, что люблю только вас. Если хотите, я буду вашей женой.
Глава 14
Большая поляна со свежей, зеленой травой, покрытая группами сидящих и гуляющих людей, беззаботное, но не успокоенное еще по-летнему небо, доносившаяся издали военная музыка, мохнатая, белая собачонка, описывавшая круги в непонятном восторге, разноцветные дамские платья и шляпы, блеск велосипедных спиц, голубой ящик мороженника, белый дым паровоза, подымавшийся из-за деревьев и летевший по небу, как единственное белое, нежное облако, — все имело вид беспечного сельского гулянья, какие мы видим на старинных гравюрах, сделанных горожанами, когда казалось, что наконец люди нашли свое призвание и свое назначение — быть беспечными, веселыми, праздными и влюбленными.
Даже компания наших знакомцев, которая отнюдь не походила на общество 18-го века, приняла на себя отблеск этого непосредственно-природного и литературно-поэтического ликования.
Первая зелень деревьев заставляет поневоле быть тактичными, так что даже Полина Аркадьевна не распространялась о роковых страстях и красоте безумия, а легко шла, как молоденькая девушка, в розовом платье, и только фантастический и смешной грим жалко не соответствовал веселому, привольному солнцу. Студенты в свежевымытых кителях, казалось, сами удивлялись, что они не сидят в «Баре», не на скачках, не на просиженном диване Полины Аркадьевны, а идут по твердой и не совсем оттаявшей земле. По их лицам без грима было видно, что эта полдневная прогулка происходит не от раннего вставанья, а от каприза их
