более просто:
— Вы знаете, Лаврик, что Дмитрий Алексеевич приехал?
— Да, я слышал.
— Ну, и как же вы?
— Т. е. что, как же я?
— Как вы к этому относитесь?
— Да я думаю, как и все другие — никак. Приехал, так приехал. И потом, я думаю, что от моего отношения к этому факту ничего бы существенно не изменилось. Зачем же я буду утруждать себя бесполезными отношениями? у меня слишком мало времени на это.
— Вы рассуждаете, Лаврик, как старик, и мне кажется, что вы повторяете чужие слова.
— Может быть, я не знаю… Я говорю то, что думаю, и то, что считаю правильным, а что эти слова говорились до меня, мне до этого нет дела. Я вовсе не претендую на непрестанное новаторство. Раз эти рассуждения верны и хороши, мне все равно, стары они, или новы.
— Слова, слова и слова! да, вы считаете их справедливыми, но сами думаете не так. Вы не можете так думать! Слышите: не можете! Вы слишком для этого молоды и красивы!
— Что же, вы лучше меня знаете, что я думаю?
— Лучше.
— Тогда незачем меня и спрашивать, что я думаю, раз вы сами знаете!..
— Да, я знаю, что все это влияние Ираиды Львовны, и что вы совсем не такой, и что ваши экзамены там, это все вздор, и что приезд Лаврентьева не может быть вам безразличен, потому что это имеет непосредственное касательство до Елены Александровны, а это вам не все равно. Вот видите, какая я угадчица…
— Да, уж вы меня так разгадали, что я сам себя не узнаю.
— И это все вздор! отлично себя узнаете, а не хотите сознаться из-за мальчишеской гордости; и совершенно напрасно, потому что вам со мною стесняться решительно нечего, потому что я вас понимаю, может быть, лучше, чем кто бы то ни было здесь, и вы мне очень не нравитесь, особенно когда вы изображаете какого-то седоволосого философа. Я удивляюсь, как вам самим не скучно!
— А что должно было бы мне наскучить?
Полина Аркадьевна вдруг остановилась и, подняв юбку выше колена, стала отыскивать репейник, который туда вовсе не попадал.
— Что должно было вам наскучить? — переспросила она, не подымая головы.
— Да! — ответил Лаврик, ожидая, пока Полина поправится.
— Вы сами это отлично знаете! — сказала она, выпрямляясь.
— Нет, я что-то не знаю.
— Да вот так рассуждать и так вести себя, как вы теперь.
— А как же я себя веду!
— Как! Стараетесь сделать вид, что вы то, чем вы на самом деле не хотите и не можете быть.
— Какие-то шарады!
— Да, шарады, — ответила Полина Аркадьевна и прекратила разговор, потому что они уже подходили к террасе. На ступеньках лестницы она несколько задержалась и проговорила как бы про себя: «Шарады! шарады! а что в мире не шарады? Этот лес, и месяц, и небо, и сердце человеческое… а главное — чувства людей».
— Что это вы декламируете, милая Полина Аркадьевна, — спросила громко Ираида Львовна, бывшая уже в шляпе и в манто от пыли.
— Так… вспоминаю одно стихотворение…
— Ну, вы его вспомните по дороге, а теперь скорей одеваться, я боюсь, что скоро стемнеет.
— А мой совет, — сказал Панкратий, — и по дороге этим делом не заниматься, потому что, судя по началу, это стихотворение ничего доброго не обещает. Какая-то ни к чему не обязывающая загадочная ерунда.
Полина ничего не ответила, а, наскоро простившись с хозяевами, стала усаживаться в бричку рядом с Ираидой Львовной.
В общей суматохе, впрочем, она успела пожать руку Лаврику и шепнуть:
— Помните, Лаврик…
А что он должен был помнить, так и осталось неизвестным, как Лаврику, так, вероятно, и самой Полине Аркадьевне.
Как ни была расстроена Елена Александровна, от ее взгляда не ускользнул отдельный разговор Полины с Лавриком, потому, отходя ко сну, она обратилась к ней с вопросом:
— А ты уж, кажется, принялась осуществлять свой план?
— Какой план?
— Да насчет Лаврика.
— Ах, это? это да.
— Ну, и что же, успешно было начало?
— Не знаю, как тебе сказать… Я все-таки предпочитаю начинать в комнатах. Да, в сущности, я ничего и не предпринимала… Я совершенно просто и искренно беседовала. Он не очень глупый.
Несколько помедлив, Лелечка заметила: — В таком возрасте все глупы достаточно, и, по-моему, путь искренности здесь наиболее неудачный.
— Он, по-моему, теперь набрался каких-то скучных-прескучных слов, но ведь стоит на него посмотреть, чтобы понять, что эти слова сами по себе, а он — сам по себе, вроде перца, который поставлен на стол, а не положен в кушанья… Относительно искренности, я думаю, ты ошибаешься; она всегда производит впечатление. Притом это недостаток, конечно, но я и не могу быть иной.
— Ах, Полина, Полина! как бы вместо веселой игры у тебя самой не пробудились какие-нибудь чувства.
— Ну, так что же! тем игра будет веселей.
— Веселее ли? — спросила Лелечка, продолжая раздеваться.
— Безусловно, — живо подхватила Полина и с улыбкой добавила: — Меня еще одно обстоятельство очень радует.
— Какое же это обстоятельство?
— А то, что у нашей милой Елены Александровны тоже пробуждается чувство.
— У меня? — спросила Лелечка с удивлением. — Какое же?
— Чувство ревности, — отвечала Полина, ловко вскакивая на кровать.
— Чувство ревности? — переспросила Елена Александровна. — Ну, ты, Полина, кажется, совсем зафантазировалась!
— Зафантазировалась ли я, или не зафантазировалась, а только «собака на сене» в каждом из нас сидит, и даже очень: и себе не надо, и другим не дам.
— Да, может быть, это и правда, но в данном случае ты совершенно бредишь… какое мне дело до тебя, скажи на милость?
— А зачем же ты сердишься?
— Я и не думаю сердиться, откуда ты взяла?
— Ну, не сердишься, так волнуешься… да ты не беспокойся: лучше быть собакой на сене, чем бесчувственной деревяшкой, от этого будет еще веселее игра!.. а ведь что ж наша жизнь, как не игра?
— Ну, и прекрасно! Ну, я — собака на сене, и к тебе ревную, и наша жизнь игра… а теперь давай спать, — и Елена Александровна задула свечу.
Глава 11
Елена Александровна с негодованием отвергла предположение Полины, что она может ревновать Лаврика, но, конечно, чувство собаки на сене у ней было, и совершенно неожиданно обнаружилось. Также
