Подкупив в магазине продуктов, я вернулся к реке и поставил палатку у бывшего монастыря, основанного в XVI веке Лонгрином Коряжемским. Когда-то этот монастырек и был собственно Коряжмой, а теперь он затерялся за большими домами и прямыми улицами города, затерялся так, что если сюда приехать не со стороны реки, а по железной дороге, то нипочем его не увидишь и даже не будешь знать о его существовании.
День выдался ясный и теплый. Иногда только ветер налетал порывами с реки, но мне в моей стеганке и ватных штанах он был не страшен. Купол церкви прекрасно смотрелся на фоне воды и голубоватой свинцовой дали. Где-то на том берегу Вычегды едва различался белый храм Сольвычегодска.
Неподалеку от того места, где я стоял перед мольбертом, какой-то человек красил моторную лодку. Вскоре он оставил свою работу и подошел ко мне:
— Можно посмотреть?
— Пожалуйста, — ответил я.
Ему было около тридцати, и одет он был так же, как и я, даже стеганка и ушанка у него, как и у меня, были вымазаны краской. Он долго сопел за моей спиной, чувствовалось, что ему хочется заговорить.
— Хорошо быть художником, — сказал он наконец.
— А вы кто по профессии?
— Инженер. Инженер по очистке вод и водоочистительным сооружениям.
Я рассмеялся.
— Ну вот видите, я тоже инженер и тоже имею некоторое отношение к гидросооружениям. Сейчас выяснится, что мы с вами вместе учились в Ленинградском политехническом, только я закончил его на несколько лет раньше.
— Нет. Я учусь на заочном отделении. Третий курс только. Скоро надо ехать сдавать.
— А родом откуда?
— Да местный. В Коряжме почти все местные, собрались из окрестных деревень.
Лицо его не было ничем особенно примечательно, если не считать карих глаз, как-то не очень сочетающихся с прямой русой челкой. Мощная шея, большие руки с короткими ногтями, слегка кривоватые ноги и вся его невысокая, кряжистая фигура говорили о физической силе. Он не обратил бы на себя внимания на Невском или на эскалаторе метро. Но здесь, на Севере, особенно после того, как ты долго пребывал в одиночестве, каждый человек становится для тебя откровением и ты тянешься к нему, как к близкому другу. Мы разговорились, и Григорий Петрович Адаров, так звали моего нового знакомого, пригласил меня к себе в гости.
— Что это вы будете на земле валяться, — говорил он, — когда дом есть, диван и все удобства. Хватит уж, попутешествовали, и будет.
— Во-первых, не на земле, — защищался я, — а на надувном матраце и в пуховом спальном мешке; а во-вторых, я завтра все равно уезжаю. Погода хорошая, и провести последнюю ночь над рекой — одно удовольствие. Так что спасибо вам большое, Григорий Петрович, но я, пожалуй, останусь в палатке. Приходите ко мне вечерком на чай. Посидим у костерика, потолкуем.
— Вас иконы интересуют? — спросил он вдруг.
— Иконы? А у вас есть иконы?
— Есть. Собираю. Вы, как художник, наверное, разбираетесь в иконах, а может быть, вам что-то подойдет. Да и мне интересно, глядишь, узнаю чего-нибудь!
Вот чего не ожидал, того не ожидал! Частная коллекция древнерусской живописи в Коряжме! Не в Ленинграде и не в Москве и не у художника или писателя, а у деревенского, в сущности, парня.
— Да, вы правы, в иконах я действительно немного разбираюсь и очень люблю древнерусскую живопись. Вы попали в точку. И большая у вас коллекция?
— Досок сорок есть, наверное.
— Сорок? — Это было немалое собрание, и среди этих сорока могли быть две-три интересные, а может быть, и драгоценные вещи. — И многие у вас собирают иконы?
— Нет, я один, — улыбнулся Григорий Петрович. — Я один такой во всем районе. Меня все психом считают, даже жена.
— Что же у вас есть? Скажем, самое старое? — не терпелось мне.
— Двенадцатый век есть, — проговорил он нарочито небрежно. В интонации этой прозвучало скрытое хвастовство. — А семнашек много, полно.
— Как вы сказали? Семнашек?
— Ну да, семнадцатого века.
«Семнашки». Надо же придумать... Насчет двенадцатого века он, конечно, тоже загнул.
— Как же получается, что вы начали собирать иконы?
— Я раньше монеты собирал, приехал к одному в Архангельске меняться, а у него иконы. Понравилось мне. Он тоже художник.
— Стали вы читать книги по древнерусскому искусству, дальше — больше, чем лучше начинаешь понимать иконную живопись, тем интереснее становится этим заниматься...
— Нет, книг по этому делу я не читал, — сказал Адаров. — У нас их достать негде. Да и в Архангельске не найдешь. Мне этот художник рассказывал. Сюжеты я знаю, ведь меня мать в церковь водила в детстве. Знаю праздники все, святых, понимаю, где что изображено.
Это было поразительно! После его слов мне еще больше захотелось взглянуть на его коллекцию, ведь он просто не знает, чем владеет, тут возможны любые неожиданности. Когда-то я этим увлекался, кое-что собирал. Случалось, в моих поездках дарили мне в деревнях то Богоматерь на финифти величиной со спичечную коробку, то литую бронзовую иконку с изображением «праздника», то вырезанного из дерева Николу, то старую рукописную книгу — псалтырь. Из каждой поездки я привозил что-то подобное. Покупать ничего не приходилось. Сначала так получалось само собой — дарили, не было необходимости покупать; потом, когда собиранием икон стали заниматься многие, не покупать ничего и, тем более, не продавать стало моим принципом; когда же в последующие годы иконы стали модой, я невольно потерял к ним интерес и перестал их собирать. Интересные вещи привез когда-то отсюда, из Сольвычегодска, мой дед. Но с коллекцией, собранной на месте, я встретился впервые. Не взглянуть на нее было бы просто грешно.
Быстро собрав палатку и уложив рюкзак, я зашагал со своим новым знакомым к нему домой. По дороге мы зашли в его гараж, где стоял мотоцикл с коляской, и оставили там мои вещи — рюкзак и этюдник, а немного не доходя до дома, Григорий Петрович остановился и сказал:
— Знаете, мы что сделаем? Я сейчас зайду один, а вы минут через пять. Вон мое парадное, второй этаж налево, квартира шестнадцать. — Он показал мне на подъезд, перед которым сидели на скамеечке три пожилых женщины.
Не успел я оторвать палец от звонка, как Григорий Петрович открыл мне дверь. Он провел меня в
