— А по отчеству?
— Тоже Наталья.
— ?!
— Ну ладно, тетя Наталья, — сказал я, — давайте поужинаем вместе.
— Нет, нет! — замахала она руками. — Я ничего чужого не беру, у меня теперь все свое есть. Зачем мне?
— Но ведь вы же нас угощаете хлебом и сахаром, — не соглашался Сергей, — вот давайте вместе и поедим. Вы нас угощаете, а мы вас.
— Я угощаю потому, что я хозяйка, — сказала Наталья гордо и есть наотрез отказалась. — Вы устали, голодные, вы и ешьте.
Как мы ни бились, ни хитрили, ужинать она не стала.
— Вы одна живете, тетя Наталья? — спросил я, прихлебывая чай.
— Одна. В богадельне не хочу жить. Там припадочные, а я нет. Я в тихих была. Сергей Иванович говорит: «Куда ты пойдешь, у тебя никого нет?» А я ему теперь письмо написала, главврачу-то. Дом даже у меня теперь свой, говорю. — И старушка косноязычно и заговариваясь поведала нам о своих делах. — Племянники меня в дом инвалидов сдали, а потом в богадельню перевели в дом престарелых. Там тоже плохо. Я не люблю там. Ушла, денег накопила и ушла.
— А как накопила? — поинтересовался Сергей. Там зарабатывала, что ли?
— Я там у людей зарабатывала. Пенсию отбирали А теперь пенсия у меня. Каждый месяц пенсия.
Спросили, сколько платят по пенсии.
— Восемь рублей, — ответила она с гордостью. — Восемь рублей каждый месяц пенсия у меня. Почтальон приносит прямо сюда.
— Хватает вам? — не удержался я.
— Хватает. Как раз хватает на три недели. А на четвертую неделю я зарабатываю. Дрова колю, убираюсь, огород копаю, с малыми детьми сижу... И еще три рубля получается, а то и четыре даже.
Мы переглянулись.
— Сколько же вам лет, тетя Наталья? — удивился Сергей
— В этом году семьдесят восемь мне, семьдесят восемь.
Потом она говорила что-то непонятное, хотя временами какой-то смысл в ее речи можно было и уловить.
— Я всех пускаю. Сама знаю, как без дома жить, Разве можно людям под дождем? Зачем, когда у меня есть свой дом? Василий уехал, дом продал, а баня осталась. Я накопила денег-то и купила у него баню. Сорок рублей отдала. Теперь у меня все есть, радио провела, печь переложила, кровать нашла, часы купила, обои купила.
Обои на стенах у нее трех цветов. Видно, отдали старухе остатки по дешевке. Но оклеена комната самым тщательным образом.
— В городе я тогда жила, только вот не помню теперь... Как случилось, все забыла. Помню только лет пять или шесть. А теперь все стала понимать. Ходила недавно к Сергею Ивановичу, ведь рядом, по прямому пятнадцать верст нет. Он говорит: «Скоро тебе личное дело отдам, все прочтешь про себя и узнаешь, кто ты есть».
Наталья не поняла, кто мы такие, зачем приехали. Она никак не реагировала на слова «университет», «орнитология», «журналист». Они были вне ее сегодняшней жизни. Хотя речь ее звучала совсем не по- деревенски и уж не по-северному, это точно. Сходить бы к этому самому Сергею Ивановичу...
Понимать и узнавать заново, как мы узнавали слова «вицы», «ромшина», «чисть», она уже не могла. В нас Наталья видела только усталых мужиков, которым ночевать негде. Она пыталась помочь нам, когда мы ворочали наши тяжеленные рюкзаки и разбирали лодку, переставляла на печи наши сапоги и перевешивала сохнувшие куртки. Нам едва удалось уговорить ее не стирать наши носки. «Высохнут, — доказывала она, — к утру будет сухо». Угомонилась старушка только тогда, когда мы спрятали на дно рюкзаков грязные носки и показали ей чистые, запасные.
Наталья не жаловалась и ничего не просила, весело и добро улыбалась, а утром разбудила нас в четыре, когда горячий чай стоял уже на столе. К предлагаемой еде так и не притронулась и рубль за ночлег взять отказалась. Серега незаметно подсунул ей под стакан десятку.
Когда мы поцеловали старушку и вышли на берег, Сергей сказал:
— Не стоит село без праведника.
— Это уже было, Сережа, — ответил я.
Он рассердился:
— Ну и что из этого?! Ты сам видел. Они есть и будут. Ими мы только и живы.
С годами не только остывает сердце, но также постепенно увядает, а потом и закостеневает воображение. Как может колотиться маленькое сердечко по поводу, совершенно не замеченному взрослым, так и воображение ребенка превосходит, наверное, самые немыслимые наши фантазии, в которых всегда находит место холодный разум и скепсис.
Когда моему сыну было пять лет, он твердо верил в то, что научится летать. При этом он не испытывал ни малейших сомнений. Мы жили с ним тогда неподалеку от реки Оки. Как-то я рассказал ему на ночь сказку, в которой мы с ним, постепенно увеличивая свои прыжки, довели их сначала до небольшого парения, а затем и до полета. Мы перелетали с ним реку, приводя в удивление сидящих на ее берегу рыбаков, летали ночью, а кончилась сказка тем, что мы улетели на большой высоте в Москву и сели прямо к себе на балкон.
На следующий день мы пошли гулять на берег Оки
— Ну, давай учиться, — сказал мой сын, когда мы остановились на высоком берегу. Отсюда на противоположном низком берегу реки открывались дали лугов и лесов, изгибалась серпом старица.
Я был несколько смущен и пытался отвлечь сына
— Смотри, — говорил я, — видишь на том берегу длинное изогнутое озеро? Это старица. Река делает в своем течении извилины и, постепенно подмывая берег..,
— Потом, потом, — не слушал он меня, — сейчас мы будем учиться летать.
— Понимаешь, Сережа, у меня нет сегодня для этого настроения.
— А чтобы научиться летать, нужно настроение?
— Конечно.
— А что еще нужно?
— Нужно еще очень хотеть и верить, что ты полетишь, — ответил я и сам ужаснулся своим словам. Я боялся разочарования, которое могло здесь обернуться обманом. Но, как оказалось, мои опасения были напрасными.
— А у меня есть настроение, и я хочу! — воскликнул он и побежал к краю обрыва.
— Стой, стой! — едва успел остановить я сына. — Сразу с такого обрыва прыгать нельзя, можно разбиться. Надо начинать с малого, постепенно.
— Вон с того бугра, — азартно проговорил он. — Пошли попробуем. — И побежал к травянистому холму.
Пока я подошел к нему, он уже успел совершить несколько «полетов». Он разбегался и прыгал со склона холма, падая на попку и больно ушибаясь. Но это остановить его не могло.
