суток лицом к лицу. Откуда взяться терпению и беспристрастности!? Я знаю их наизусть: их привычки, жесты, шуточки – все одни и те же, все по тем же поводам! – ужимки, излюбленные выражения… Все их мысли по всем вопросам высказаны лет 10 тому назад. За редчайшим исключением…
Кричу в окно знакомым (Чугунке, Косому, Люциферу): «Как жизнь?» «Ничего, жить можно, – цедят сквозь редкие зубы». Душевно только, говорят, тяжело. «Жить можно» – это боязливая оглядка назад, это «тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить», это не дай Бог, чтобы как недавно (с 62 по 68 годы), когда шестисотграммовая пайка продавалась из-под полы за 2 рубля.
Вчера сразу после обыска, еще не одев в полосатую робу, меня ввели в кабинет начальника лагеря капитана Колгатина. Там же был его зам. по режиму капитан Воробьев, маленький чернявый мужичок, кривоногий и шустрый. В 63 г. он был юным застенчивым лейтенантом – начальником отряда. Теперь он, чувствуется, матерый администратор, вкусивший сладости власти без пределов. Похоже, что именно он командует здесь всем. Знакомство наше свелось к перечислению наказаний, которые ожидают меня в случае нарушения любого пункта распорядка лагерной жизни. «Ставим тебе красную полосу»[16], – обрадовал меня Воробьев. За что же, спрашиваю, – я ведь пока не уличен в намерении бежать. «Нам, – отвечает, – лучше знать. И не советую. Помнишь, небось, как тут двое на заборе повисли? Автоматчики у нас меткие». Спросил, почему Мурженко по документам украинец, а Федоров – русский? А почему бы и нет, интересуюсь я. Они же евреи, говорит. Я только хмыкнул. Закончилась эта беседа следующими словами Воробьева: «У нас тут один еврей тоже есть – Бергер. Предупреждаю, чтобы никаких этих сионистских группировок не создавать, а то – 77-1»[17] .
5.6. Ребята передали чаю. Соскучился я по нему ужасно. С лагерными обитателями сталкиваюсь вплотную пока только на прогулочном дворике. «А помнишь? Освободился, умер, расстрелян, новый срок получил…» Сегодня некто Медяник показал наколку на груди – дюймовой высоты кривыми буквами сообщается: «Ищу справедливости, советской власти и законности! Долой произвол ЦК!» «Не боишься, что вышак дадут?» – спрашиваю. Оказывается, не боится, ибо за наколки уже лет 5 как не расстреливают. «Да и срок, наверняка, не намотают: они кое в чем виноваты передо мной – замять постараются».
6.6. Отправил письмо Люсе. Эдаким бодрячком все прикидываюсь – доброго молодца, де, и сопли греют. На другой день после приговора дали нам час на разговор в присутствии Круглова. Я болтал без остановки – всякие пустяки и анекдоты, лишь бы не касаться приговора – нежелание разменивать чистоту трагического переживания своей судьбы на мелочь утешительства? Быть казненным рукой советского закона – это судьба, тогда как быть советским заключенным – это не судьба, а образ мышления, за который надо расплачиваться. ***Закон есть мера политическая, есть политика» (Ленин). Не констатация печального жизненного факта, а лозунг на вечные времена. ***Тоталитарное государство еще на заре своего существования пытается вторгнуться в сферу духовной жизни человека. Ориентация на промышленный скачок (старинная и очень национальная история: человек – ничто, государство – все, которой оправдания всегда находятся) путем безжалостнейшей эксплуатации населения… Экономические рычаги слишком слабы, возникает настоятельнейшая потребность в выявлении внутренних резервов стабилизации и усиления тоталитарного режима. Духовная сфера становится объектом грубейшего манипулирования, конечная цель которого – выведение нового человека, то есть такого, который с религиозным энтузиазмом откликается на все лозунги, выкрикиваемые вождями, готов безропотно участвовать во всех социально-политических экспериментах, заранее согласен на все костоломные повороты во имя теории, такого человека, чье недовольство, каковы бы ни были его истинные причины, легко канализируется, направляется в нужную сторону… Впрочем, эксперименты – во многом анахронизм. О них истово толковали только в период борьбы за власть, которая и должна была дать возможность воплотить теорию в жизнь, поставить эксперимент во внелабораторных условиях, на живом многомиллионном человеческом материале, но стоило теоретикам-экспериментаторам придти к власти, как проблема ее удержания отодвинула все кабинетные мечтания на весьма второй план. На первом плане – удержаться у власти, и именно мне, а не кому-то там другому. Отныне и навсегда всякое экспериментирование подчинено лишь проблеме стабилизации власти властвующих, а отнюдь не учинению всенародного блаженства.
8.6. Еще не знаю, как здесь поставлено дело с бумагами – очень ли охотятся за ними или так себе? По приезде у меня отобрали все мои 4 книги и конспекты. Дневники же я умудрился уберечь – лагерные навыки кое-что значат. Кстати, отобранные у меня 24-го декабря бумаги, я обнаружил в своих вещах – видно, их даже не просматривали. Хороший знак.
Вряд ли мне удастся разработать надежную систему охраны своих бумаг. Придется все время быть настороже, полагаясь на счастье больше, чем на что-либо другое, так как угрожающие ситуации многочисленны и многообразны. Россия, по излюбленному выражению Колоди[18], страна лаптей и спутников – сочетание тонкачества и грубятины. И то и другое, к несчастью, с трудом поддаются вероятностному предвидению – в каждой конкретной ситуации надо заново оценивать расстановку сил и действовать, исходя именно из этой оценки, без оглядки на схемы. ***В вещах моих сохранился и черновик заявления об отказе от советского гражданства, написал я его 25- го декабря. Люся очень тактична и чутка, и все же я так был озабочен тем, чтобы придать разговору максимально легкомысленное направление, что заболтался и забыл самое главное: в самом конце свидания, когда угроза преждевременного прекращения его уже не страшна, я хотел сказать ей, что в случае, если кассационный суд оставит приговор в силе, я не буду писать о помиловании, а вместо этого обращусь в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой лишить меня советского гражданства – хоть перед смертью.
Я помнил об этом все время, но свидание кончилось так неожиданно быстро, что я смешался. Самый последний момент, когда она уже шагнула к двери, еще была пара секунд для десятка слов и не начни она деланно бодро: «Я уверена…», я бы успел сказать, что не считаю себя советским гражданином и буду добиваться лишения меня гражданства, но вместо этого я, вжившись в роль человека, легкомысленно и юмористически смотрящего на свое положение, продекламировал Вийона, слегка подправив его:
Люся рассмеялась невесело и, сказав: «Ну зад-то у тебя еще достаточно, похоже, весит», – ушла.
9.6. Вызвал меня некто лейтенант Пяткин. Сообщил, что он начальник отряда, в который я зачислен, лет 25-ти, дураковатый хитрец с лицом, устроенным просто, как колода для рубки дров, явный мордвин, косноязычно толкующий о русском патриотизме, о «нашей великой родине, где мы все родились». Озадачил его вопросом: будь вы отпрыском советского дипломата и доведись вам, не дай Боже, родиться, например, на территории Великобритании, какую страну вы считали бы своей родиной? Гарантирована запись в очередной характеристике: «Задавал вопросы антисоветско-провокационного содержания!»
Пяткин рассказал, что в сентябре того года он вместе с другими офицерами и надзирателями помогал солдатам усмирять бунт в 5-й лагерной зоне – той, где сидят уголовники, а не иностранцы. Подожгли бараки, разграбили магазин, избили и выкинули в запретку повязочников, пытались совершить массовый побег… Из Москвы поступило указание не применять огнестрельное оружие без крайней необходимости – поскольку это зона общего режима и там сидят впервые осужденные за незначительные преступления. Патроны у солдат, брошенных в зону, отобрали, так что бунт был усмирен без единого выстрела, хотя приклады автоматов потрудились в тот день изрядно. Судить будут, по словам Пяткина, человек 30, из них человек 5 приговорят к расстрелу по ст. 77-1. Я не наивный читатель советских газет и потому не спросил,
