что Шурка будет разочарована, когда сама прочтет «Четырех мушкетеров». Впрочем, по Левиным расчетам, сестра доберется до растрепанной книжки на его любимой полке только через пару лет. А к тому времени либо сама все забудет, либо Лева убедит ее, что она что-то напутала.
С третьего по шестой класс Дюмас был любимым писателем Левы, но этим летом он прочитал «Стеклянный кортик» и «Мальтийскую птицу» и теперь бредил поиском сокровищ, запрятанных мертвыми во время Проведения Границ. В промежутках между рисованием вымышленных карт и размышлениями над картами настоящими Лева перечитывал две великие книги, пытаясь перенять у героев их манеру говорить коротко и веско.
Отведя Шурку на второй этаж, Лева спешит в свой класс. Обычно он берет ключ в учительской, но сегодня его опередили. Лева глядит на часы в коридоре — своих у него нет, — вроде еще совсем рано. Интересно, кто сегодня первый? Если вдруг Гоша — не удастся спокойно почитать, а если Оля Ступина — ну и черт с ней, пошлю ее к черту, вот и все дела.
Нет, не Гоша и не Оля, а — вот уж не ожидал! — новенькая девочка, Вероника. Сидит на третьей парте, сложила руки, смотрит перед собой.
— Привет, — говорит Лева.
— Привет, — отвечает Вероника. Голос у нее тусклый, бесцветный, никакой. В проходе стоит портфель — у Левы два года назад был такой же, пока тетя из Грачевска не прислала в подарок сумку. Кажется, у ее Миши случайно оказалась лишняя.
— Меня зовут Лева, — говорит он, доставая «Мальтийскую птицу».
— Меня — Ника, — говорит девочка, — но лучше зови меня Вера.
— Хорошо, — кивает Лева, открывая книжку. Он еще успевает удивиться: почему Вера — лучше, ведь Ника — красивое имя, редкое, но тут же забывает обо всем — как всегда, когда перед ним лежит книга. В особенности — «Мальтийская птица».
Сейчас он читает ту самую главу, где герои догадываются, что секрет птицы вовсе не в том, что она сделана из серебра. На самом деле под слоем краски — обычная бронза. Но почему же целая банда мертвых и их приспешников охотится за этой статуэткой?
Конечно, перечитывая книгу в пятый раз, Лева хорошо помнит разгадку: в птице был тайник, который открывался, если надавить ей на глаза. В тайнике — план, указывающий место, куда мертвые спрятали свои сокровища, пока Граница еще не сомкнулась на севере.
Как ни странно, в романе не рассказывалось подробно, что это были за сокровища, но в этом и не было нужды. Все знали: мертвые владели огромными богатствами, да и сейчас намного богаче живых. Мертвые вещи можно было сразу распознать: они были ярче, изящней и прочней, чем те, что изготовляли живые. Белые джинсы Марины. Ручка Гоши. Даже туфли Зиночки — математички Зинаиды Сергеевны, — в которых она пришла в прошлом году на майский праздник. В тот раз Рыба кричала даже громче, чем Первого сентября, и хотя дело происходило в учительской, вся школа узнала, что Зиночка посмела явиться на праздник — и не на какой-нибудь, а на майский! — в мертвых туфлях.
Туфли в самом деле были очень красивые. Лева, наверное, заметил их первым в классе.
У самого Левы никогда не было мертвых вещей. Когда-то он спросил маму — почему, и мама сказала, что мертвые вещи бывают либо у тех, кто работает с мертвыми — у экзорсистов, ученых шаманов, могильщиков, орфеев и прочих сотрудников Министерства по делам Заграничья, — либо у тех, кто нашел клад или унаследовал мертвые вещи еще с дограничных времен. Сейчас Лева, конечно, знает: мертвые вещи можно просто купить — в магазинах, правда, их почти нельзя поймать, да и стоят они так дорого, что с небольшой учительской зарплаты Левины родители могли бы купить разве что пластинку жевательной смолы, типа той, что однажды дал пожевать Гоша.
Пластинка была ярко-зеленая (как многие мертвые вещи) и пахла летом. Гоша разломил ее надвое, и они долго и сосредоточенно жевали. Потом Гоша сказал:
Если бы мама и папа узнали об этом, они были бы недовольны. Ну, наказывать не стали бы, а отругали бы точно. Мама всегда говорила, что терпеть не может, когда в школу носят мертвые вещи. Ладно взрослые: им мертвые вещи иногда нужны по работе, а детям они точно ни к чему.
Лева когда-то все хотел спросить — откуда берутся детские мертвые вещи, например, игрушки или та же смола? Но сейчас он думает: мама не любит вещи вообще — неважно, живые или мертвые. Недаром одним из самых страшных ругательств для нее было вещист — человек, который ставит вещи выше книг, музыки и прочего искусства.
Лева согласен с мамой — книги, конечно, лучше любых вещей. Но ему все-таки хочется добыть себе что-нибудь мертвое, красивое. Как Маринины белые джинсы.
Может быть, поэтому ему так нравится читать «Стеклянный кортик» и «Мальтийскую птицу» — книги, где такие же дети, как он сам, находят дограничные сокровища.
Класс постепенно наполняется. Цокая каблучками подходит староста Оля:
— Привет, Рыжий, — говорит она, — все читаешь?
— Угу, — отвечает Лева.
Он не любит Олю. Если честно, ее вообще мало кто любит, кроме двух-трех подружек-вредин и самой Рыбы, которая еще в четвертом классе предложила сделать Олю старостой. Кажется, даже Павел Васильевич, их классный, был от этого не в восторге, но каждый год повторялось одно и то же: Рыба приходила, предлагала Олю, весь класс дружно голосовал. Только в прошлом сентябре Гоша вдруг спросил: а мы можем выдвинуть другую кандидатуру? Лева прямо замер от неожиданности — даже он не ожидал такого от своего друга. Рыба, однако, не растерялась, усмехнулась и спросила: «Ты, что ли, Столповский, хочешь? Тройку по химии исправь сначала», — и Оля снова стала старостой.
Может, в этом году предложить Марину, неожиданно думает Лева. Она, конечно, не отличница, но троек у нее нет. Уж точно будет лучше, чем Оля.
Отличная идея! Лева отрывается от «Мальтийской птицы» и, подняв голову, видит Олю, стоящую рядом с новенькой девочкой, сидящей все так же неподвижно, скрестив перед собой руки.
— А я знаю, ты раньше в «пятнашке» была, — говорит Оля.
— Да, правда, — тихо говорит новенькая, — меня тетя туда отдала.
— Говорят, ты там хуже всех училась? — громко говорит Оля.
«Ну, это вряд ли, — думает Лева. — Хуже всех в „пятнашке“ учиться — это надо уметь. Пятнашки — они тупые, всем известно».
— Нет, у меня пятерки почти по всем предметам были, — говорит новенькая.
— А правда, тебя там звали Ника-Кика? — все так же громко говорит Оля.
— Да, — отвечает девочка, и Леве кажется, будто у нее чуть дрожит голос.
«Что же Оля все-таки за сволочь, — думает Лева, — чего к новенькой привязалась? Мало ли как кого дразнили! Лева-корова, Лева-рева, подумаешь!» И тут он понимает, почему девочка просила звать ее Верой.
Если-бы Оля была мальчишкой, можно было бы встать и двинуть ей как следует! Лева, правда, не мастак драться, но по такому случаю он бы попробовал. Но бить девочек как-то нехорошо, это и папа говорил, и во всех книжках написано. Значит, бить нельзя — надо что-то сказать, что-то такое резкое, краткое, весомое, как умеют герои «Мальтийской птицы».
Но, как назло, ничего краткого и весомого Леве на ум не приходит. Поэтому Оля идет к своей парте, Ника остается сидеть неподвижно, а Лева возвращается к поиску сокровищ.
По дороге домой Лева снова вспоминает утреннюю сцену. Надо было сказать Оле: «Отстань от нее!» — вот было бы коротко и весомо. Или: «Чего привязалась?» — тоже хорошо. Черт, всегда самые лучшие слова приходят в голову, когда уже поздно. Ну ничего, еще раз Оля к новенькой полезет — он ей задаст!
Лева открывает дверь ключом, который висит у него на резинке — чтобы не потерял. Родители придут только вечером, а Шурка уже час как должна быть дома. Интересно, она разогрела себе обед или, как обычно, ждет старшего брата?
