причитает: деточка моя, доченька.
Это — Зиночкина мать.
«Зиночка не хотела больше быть живой, — думает Ника. — Вот и Аннабель говорила: самоубийство — главное, что может сделать человек».
Какая все-таки глупость!
«Деточка моя, маленькая моя, зачем ты ушла от нас, на кого ты нас оставила, как же мы будем без тебя, что же мы делать-то будем?»
Ника слушает, как плачет Зиночкина мать, и повторяет про себя: самоубийство — самая большая глупость, которую может сделать человек.
Почему-то она вспоминает, как однажды, летней ночью на Белом море, сидела, обнявшись, с Зиночкой и вдруг увидела настоящий мир без границ — единый мир, связывающий всех ушедших и всех живых, мир, в котором жизнь бесконечной лентой вьется через смерти и рождения, мир, где смерть — только запятая в нескончаемой цепи причин и следствий. «Зиночка сейчас там, — думает Ника, — в самой глубине этого мира, ничего не помнит, ничего не знает, с новым именем, с новой судьбой. Как жаль, — думает Ника, — что никому я не могу рассказать об этом, разве что — Гоше. Как жаль, никто не поверит, никто не узнает — вот Зиночкина мать плачет, причитает: как мы будем без тебя, деточка моя, девочка моя маленькая!
Что я ей скажу? — думает Ника. — Что отвечу?
Нечего мне сказать, нечего ответить.
Так она и будет спрашивать да причитать, плакать и рыдать.
В этом мире так положено.
Вот я и говорю: не так уж он и хорош, этот ваш мир».
14
— Знаешь, Шура вчера из лагеря вернулась, — говорит Лева, — не представляешь, я так по ней соскучился! Не мог дождаться, выбежал из дома, полчаса у подъезда стоял, каждый автобус встречал. А потом они вышли, мама с Шурой, и Шура как побежит ко мне. Бежит по двору, я все боюсь: вдруг споткнется и упадет? Но не упала, добежала!
— Всегда хотела младшую сестру, — говорит Марина, — или брата.
— Хочешь, я тебе буду младшим братом, — отвечает Лева, — мне надоело все время старшим быть.
Марина смеется. Вчетвером они идут по зеленым бульварам, по высоким мостам над прекрасной рекой, по пустым летним улицам, просторным, широким, свежим от недавнего дождя. Проходят мимо кинотеатра — на большой афише Илья с наганом, надпись поперек груди: «Сын подпольщика». Покупают в киоске мороженое — у Марины как раз восемьдесят копеек, хватит на четыре порции, еще четыре копейки останется.
Вот и хорошо, у метро газировку попьем.
— Послушай, Маринка, — говорит Лева, — я вот уже который год говорю: может, ты будешь старостой? Ну ее, эту Олю, а?
Марина откусывает пломбир, приятный холод проскальзывает в желудок. Она улыбается, отвечает:
— А что? Может, и в самом деле?
— Точно, точно, — говорит Гоша, — тебя все в классе поддержат, ты же знаешь.
«Мне „все“ не нужно, — думает Марина. — Вы меня поддержите — и всё у меня будет отлично».
Так она и думает: всё будет отлично. И в самом деле: чистый город, зеленая трава, теплое солнце в небе, ледяное мороженое во рту — вот оно, обещание счастья!
— Скажи, Гош, а как твоя мама? — спрашивает Лева.
Гоша идет рядом с Никой, держит ее за руку.
— Вроде ничего, — отвечает, — на работу, правда, устроиться никак не может, но что-нибудь придумаем. Я тут в прошлом месяце на почте подработал немного… так что денег хватает.
— Рука не мешала? — спрашивает Марина.
— Да не, — отвечает Гоша, помахивая загипсованной кистью, — я уже привык. Да и осталось недолго: в понедельник пойду гипс снимать.
— Здорово, — говорит Лева.
— Одно жалко, — продолжает Гоша, — так мне толком и не удалось из «Херошигу-2001» пострелять. Левой рукой — это разве стрельба?
— Ну, раздобудешь патроны — я тебе дам пострелять, — говорит Марина, выбрасывая в урну бумажку.
Всегда жалко, когда мороженое заканчивается.
— Все-таки здорово, что мы твою маму вытащили, — говорит Ника, — хотя она меня не слишком любит.
— Ладно тебе, — отвечает Гоша, — мама к тебе нормально относится, чего ты?
— Я вот часто думаю, — говорит Лева, — что было бы, если б мы не пошли тогда в тот дом, не вызвали Майка, не получили интердвижок…
— Не приманили Орлока с его упырями, — продолжает Марина, — не погубили бы Арда Алурина и Зиночку…
— Вот именно, — говорит Лева, — что тогда? Дискету я бы все равно прочитал, на Белое море мы бы все равно поехали.
— С ДэДэ все равно бы поругались, — кивает Ника, — с Зиночкой пошли бы по лесам блуждать.
— И нас примерно тогда же подобрали бы спасательные вертолеты, — говорит Марина, хотя она так и не поняла — откуда все-таки эти вертолеты взялись, да еще так быстро? Надо будет подумать об этом — когда-нибудь потом.
— Да, подобрали бы — но без моей мамы, — говорит Гоша.
— Угу, — кивает Лева, — так вот я думаю…
— Постой, — перебивает Марина, — я, кстати, так и не поняла: как мы твою маму-то вытащили? Там, на Белом, я как-то не задумалась, а на днях как раз пришло в голову.
— Так когда мы свечи жгли — мы не только всю эту нечисть вызвали, — отвечает Гоша, — мы заодно все вокруг пооткрывали. Это же все-таки бифуркационная точка, не хухры-мухры.
— То есть, выходит, без Орлока мы бы это место не нашли и твою маму не спасли? — говорит Ника.
— Ну да, выходит что так, — соглашается Гоша.
— Вот поэтому я и говорю: мы все правильно сделали, — кивает Ника, — если бы мы в дом не полезли и Майка не вызвали — Гошина мама и сейчас где-нибудь в промежуточном мире болталась бы.
«Зато Зиночка была бы жива, — думает Марина, — и Ард Алурин был бы цел». Странная какая-то арифметика — и Марине она совсем не нравится.
— Ты так сказала, потому что всё еще хочешь разрушить Границу, — говорит Марина.
— Ну и что? — отвечает Ника. — Все еще хочу.
— А что же ты Орлока тогда убила? Он ведь того же хотел.
— Вот и нет, — возражает Ника, — он хотел сделать Границу дырявой, а не прозрачной. Это — большая разница. Прозрачная — ходи кто хочешь, а через дырявую — только сам Орлок и его упыри ходили бы.
Марина думает: «А если и в самом деле — прозрачная Граница? Майк бы приходил в гости к ней, она — к нему.
Впрочем, нет. Пусть Майк остается там, по ту сторону. Он сам говорил: мертвым с живыми не по пути. Майк, наверное, так и остался кем был, а она, Марина, она поменялась.
И к тому же — что бы она ему теперь сказала? Знаешь, моя подруга Ника убила твоего отца?
