— Каждый новый вид оружия страшнее предыдущего. К сожалению. Но сперва его обычно преувеличивают. В первую мировую войну появились газы — и раздались голоса, что цивилизации пришёл конец: газами-де будет отравлена вся земля, и жизни конец. Я читал журналы тридцатых годов. Описывалась возможная грядущая мировая война. Говорилось точно: это будет последняя война, потому что авиация, танки, газы, чудовищные заряды приведут к тому, что человечество будет выбито, а кто останется, уж никогда не захочет воевать. Ничего не оправдалось.
— Ну, и что ты этим докажешь? -
— Ничего, просто вспоминаю, что было.
— Но ты мне не дал договорить. Когда я думаю о конце цивилизации, вижу не только взрывы, не столько атомную войну, сколько ещё другое, более страшное.
— Ну-ну, что? -
— Я читал в «Неделе» и других журналах об американском профессоре Уайте, который пишет, что сегодня стало возможным влиять на психику человека, что существует вещество, его впрыскивают — и воля человека подавляется, он становится исполнителем всего, что прикажут, — роботом. Этот профессор — руководитель лаборатории по исследованию мозга. Уже состоялся первый скандал: американские военные потребовали выдать им это вещество для военных целей. Учёные отказались. Но ладно, это же — только начало. Эти отказались — другие не откажутся. Представь себе: по приказу любого новоявленного Гитлера — массовые прививки народам.
— Я читал это. Да. Но, знаешь ли, сделать прививки всему человечеству…
— Зачем прививки! Учёные работают! Они будут работать, самоотверженно проникать в тайны природы, они ещё не такое пооткрывают и вещества свои так усовершенствуют, что и прививать не надо. Ну, скажем, подмешать его к хлебу, так что никто и знать не будет. Народ превращается в скопище дегенератов, полностью контролируемое. Он подчиняет другие народы и шаг за шагом превращает в роботов всё человечество, потом сами верхушки поотравляют друг друга, и случится нечто пострашнее атомного самоуничтожения.
— Над людьми такие операции пытаются проделывать испокон веков, сколько люди существуют. И без всяких инъекций или порошков. Дикая долбящая демагогия плюс террор могут делать то же самое. Именно это делал и Гитлер. Но оказывается, что разум более живуч, чем предполагают разные Гитлеры. Линкольн говорил: «Иногда удаётся дурачить народ, но только на некоторое время; дольше — часть народа; но нельзя всё время дурачить весь народ». О, прививками мир не покоришь и обманом тоже. Напрасные заботы.
— Да, ты оптимист.
По железному трапу они стали подниматься в будку мастеров. Павел неосторожно взялся рукой за железные перила, и голая рука так и прикипела, оторвал с болью. Ну, мороз!…
Жаркое тепло будки буквально ударило им в лицо. Тепло хлынуло в одежду, окатило с головы до ног.
Будка была битком набита людьми: сбежались в тепло все, и все стояли, беседовали, сбившись в кучи, прямо как на приёме. Правда, на том сходство и кончалось, потому что одеты были в пальто, и шапки, и телогрейки, и валенки.
Цепочки огоньков на щитах мигали, пульсировали, стрелки дрожали, и от всей работы приборов стояло равномерное пчелиное зудение.
Обшарпанный стол был сдвинут в угол, на единственной табуретке за ним сидел вконец уставший, поникший Фёдор Иванов. Вокруг, локтями на столе, сгрудились начальник цеха Хромпик, Коля Зотов, хитроватый мужичок-горновой, глядя исподлобья, слушали, что втолковывал Фёдору Славка Селезнёв:
— Федя!… Слушай, Федя! До полуночи надо. Понимаешь такое большевистское слово: надо? -
— Понимаю. Да, — кивал головой, не поднимая её, Фёдор.
Селезнёв склонялся над ним, чуть не касаясь губами уха:
— После полуночи — это уже первое февраля. Ты понимаешь, тут уже политический смысл.
— Да. Да.
— Кроме того, посмотри, сколько народу ждёт! Какое начальство, корреспонденты!… Я не для себя — народ ждёт!
— Да успокоим мы вашу душу, — сказал Хромпик. — Дадим, дадим до полуночи.
— Чугунок-то он есть, я полагаю, — сказал хитроватый мужичок. — На дне. Должна же дать, как все, хоча великовата, конечно…
Зазвонил, как выстрелил, калека-телефон, и клюнувший было носом Фёдор молниеносно схватил трубку. Послушал недоуменно, обвёл глазами стоящих вокруг стола, протянул трубку Павлу:
— Тебя. Барышни какие-то.
Павел опешил, машинально принял трубку, потом сразу догадался: «Женя!»
— С вами будет говорить Москва, — сказала телефонистка.
— Алло! — закричал редактор промышленного отдела из трескучей бездны, донёсся его едва различимый голос, так что Павел заткнул другое ухо пальцем и так едва-едва разбирал: — Так мы даём информашку в номер. Дай парочку подробностей: как прошла первая плавка, кто отличился, сколько…
— Ещё нет! — заорал Павел. — Только ожидается!
— Ты с ума сошёл? — «Последние известия» сообщили.
— Поспешили!
— Но когда будет? -
— Вот-вот!
— Тогда мы дадим. До утра, пока отпечатается…
— Не сметь! — заорал Павел.
— А если другие дадут? -
— Не сметь! Не дадут! — повторил Павел, и пот выступил у него на лбу.
— Как хочешь, на твою ответственность…
— Ладно!
Он зло, с силой швырнул трубку на рычаги, забыв, что она поломана.
— Везёт людям, — сказал Белоцерковский, — на домне их разыскивают, материал просят, а они ещё кобенятся… А что, мастера-умельцы, не спеть ли нам? — Может, кина не будет? -
Хромпик и горновые, словно сговорившись, молча отделились от стола и, раздвигая толпу, ушли. На голом столе перед Фёдором лежал толстый новый «Журнал работы доменной печи» с множеством граф, названных как будто и русскими словами: «Характер прогара», «Температура кладки шахты. Зоны. Точки», «Газ колошниковый — грязный, чистый…».
— Эх — задумчиво сказал Фёдор, потирая заросшую щёку. — Сейчас бы как раз чугунок дать да на диванчик пойти поспать…
Он встал, вкусно потянулся в плечах, неожиданно улыбнулся так жизнерадостно, нахлобучил ужасную шапку.
— Ладно, попробуем, ковырнём. Если уж и на этот раз…
Пошёл энергично из будки вон, и сразу все, кто тут был, кинулись, толкаясь, за ним, даже в дверях создалась давка. Павел и Виктор подождали, пока народ схлынет.
— Смотри, что я сочинил, на него глядя, — сказал Белоцерковский. — Концовка для очерка. Хочешь, продам? -
Павел взял у него блокнот и прочёл:
«…И он в самом деле ушёл спать. Прежде, чем уйти, он всё-таки дождался, пока вытечет весь чугун, закрыл пушкой лётку, убедился, что всё как надо, — и тогда ушёл спать. И спалось ему нехорошо, тяжело».
— Последняя фраза, — сказал Белоцерковский, — должна показать страшную усталость обер-мастера, вообще невероятную трудность всего. А то, что он ушёл, только до конца выполнив все свои обязанности, показывает, что он молодец, нестоящий советский человек. Купи.
— Вот ведь можешь ты писать хорошо.
— Никому это не надо, — махнул рукой Белоцерковский.
Домна всё так же глухо-вулканически гудела. Павел посмотрел на неё задумчиво,
