Он оценивающе осмотрел меня, не спеша сплюнул.
— М-да… Видать, у тебя карандаш сломается.
Спокойно закрыв дверцу, он вдруг рванул с места так, что тормоза запищали. Целый час его не было, потом он явился с бетоном, дружески и широко улыбнулся:
— Пятнадцатый?
— Знаете что, — разозлился я, — у всех уже по двадцать, а у вас одиннадцать!
Он ничего не ответил и до конца смены больше не появлялся. Я прозвал его «рвач с золотыми зубами» и искренне рад, когда не вижу его.
На машине «00–77» ездит молчаливый пожилой, сгорбленный мужчина с грустными глазами. Он не говорит ни слова, послушно подгоняет машину, старательно опрокидывает ее и так же молча уезжает. Я даже не знаю, какой у него голос. Почему-то мне тяжело смотреть, как он устало, сгорбившись, сидит за рулем и смотрит застывшим взглядом из глубины кабины: какой я подам знак. Сделав пятнадцать рейсов, он вышел, молча заглянул в мой блокнот, вздохнул, посмотрел куда-то вдаль и снова принялся возить. Он очень старательный, но не нахальный, не успевает проскочить впереди других, и, хотя он без отдыха возит и возит, у него все равно почему-то меньше, чем у других. Я стараюсь найти ошибку, проверяю свои отметки, я болею за этого доброго усталого человека. Мне почему-то кажется, что у него большая семья и много детей. Но он в моем списке — на втором месте с конца, после того, что с золотыми зубами.
Вчера приехал новичок-татарин. Видно, он работал первые дни: дали ему самую что ни на есть завалящую машину, всю дребезжащую, скрипучую и заляпанную. На ней раньше возили грунт, и поэтому, когда новичок неумело опрокинул кузов, бетон совершенно не вывалился, так и прикипел, повис густым тестом. Я ахнул. Вдвоем мы бились, наверно, четверть часа: скребли лопатой, стучали кувалдой. Бедный татарин выбился из сил больше, чем я: так ему было совестно, так хотелось помочь. Вдобавок, съезжая, он не опустил кузов. Борт лязгнул о край бадьи — и крючки нижних замков так начисто и отлетели. Все! Теперь в ремонт.
— Ай-яй-яй! — чуть не со слезами завыл татарин. — Ай, ошибку давал, ай, забыл!.. Ничего и сегодня не заработал…
— У тебя две ходки, — сказал я.
— Одна?
— Две.
— Спасибо… — Он поклонился, а я отвернулся.
Вот уж кто работает так работает — это Генка-цыган. Он не цыган, он только загорелый, как негр, зубы блестят, чуб по ветру, машина, как змея. Кажется, вся стройка его знает:
— Гена, привет!
— Цыган, наше с кисточкой!
А он сидит за рулем, как всадник на коне; летит — все расступись; девушки идут — тормознет и помашет, сияя улыбкой. Он выгоняет тридцать рейсов в смену и еще умудряется на часок-другой исчезнуть. Ну и черт! И он никогда не справляется, сколько у него рейсов. Взлетит на бревна, ухнет бетон в бадью, как блин со сковородки, и улыбается:
— Порядок?
— Чисто! Как корова языком! Ты смазываешь кузов, что ли?
— А как же, кремом «Красный мак»!
С ним я и решил посоветоваться. Что мне делать с другими, что мне делать с их просящими глазами или с их наглыми требованиями? Осаждают!
Генка серьезно взглянул, криво улыбнулся:
— Проблема сия велика есть, но сводится к факторам не сознания, а бытия. Короче, будь с этим делом осторожен, но рейсы добавляй. Что тебе — не все ли равно? Проверить-то ведь не проверят? Какой там черт сосчитает, сколько я везу в кузове — кубометр или полтора, лишь бы ходка. Нам идут ходки, а вам кубы. У вас учет все равно идет по замерам, вам безразлично. Без приписок не обойдешься, это уж так повелось. Старайся не очень много, чтоб не слишком явно. Было бы странно, если бы ты не приписывал. Вот и все. А мне не надо добавлять, слышь, я и без твоих крестиков заработаю. Порядок?
Нет, не порядок. Я попробовал добавлять кое-кому крестики; другие обнаглели, потребовали еще больше — по два, по три. Я растерялся. Стоило только начать! Не приписываешь — злые, как демоны. Припишешь — становятся такими друзьями, просят: ну еще одну, еще чуток!
Сегодня, сдавая смену, я боялся взглянуть Москаленко в глаза. Что же это такое? Или я бесхарактерный, или у меня «доброе сердце»?
ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО
Машинистом на моем кране веселый и добродушный парень, Саша Гурзий. Это он улыбался мне из будки в первый день, следил за каждым моим шагом; чтобы не придавить бестолкового, одуревшего новичка, подавал сигналы. В перерыве он спустился со своей верхотуры, осмотрел крюк, постучал по бадье и добродушно улыбнулся:
— Как? Обвык? Долго еще я буду за тебя переживать? Чего ты с ними валандаешься, чистишь до последнего комка? Ты соблюдай темпы! Видишь очередь — отпускай нечищеные, потом почистишь. Понял? А вообще приходи к нам пить чай.
Его помощник — пожилой рыжеватый, почти лысый Ефремович. Это — его отчество, все его так зовут. Он очень педантичный человек, любитель почитать в перерыве газету и потолковать о политике. Пока Саша Гурзий весело орудует рычагами, Ефремович лазит по всему крану, смазывает, выстукивает, спускается на эстакаду и подбирает гайку, кусок троса и все тащит в свою будку возле машины — там у него целый склад.
На всех кранах нехватка «пауков» — это специальные стальные петли для груза. А у Ефремовича под будкой висит их целый ворох, как сбруя в конюшне у хорошего хозяина. Похитить их невозможно, потому что они над самой пропастью. Один только Ефремович каким-то тайным способом извлекает их иногда и отдает взаймы за банку тавота или дефицитные болты, предварительно детально обругав просителя.
Ефремович — большой философ. Однажды я не сдержал размаха бадьи, хотел поскорее на весу «успокоить» ее, поскользнулся и упал. Ефремович спустился, отвел меня в сторону, и, несмотря на то что подъезжали машины, ждала бадья, не спеша начал:
— Как ты считаешь, дорогой мой: что вот у этой машины самое главное?
— Мотор, — опешил я.
— Хорошо. Хорошо. А еще что?
— Руль? Колеса?
— Эх ты, «колеса»! А вот, допустим, если перебегает дорогу несмышленый поросенок…
— Тормоза! — догадался я, нетерпеливо посматривая на бадью и ничего не понимая.
— Так. Так… Подожди, не торопись. Значит, такой у меня к тебе вопрос: тормоза всегда действуют безотказно или нет?
— Н-нет…
— Бывает, что и откажут?
— Бывает.
— Хорошо. А как ты полагаешь, у нашего крана есть тормоза?
Вот оно что! Вот к чему он вел!
— Я понял!
— Молодец. Люблю смышленых людей. Теперь еще покумекай сам, сопоставь вышесказанное с весом бадьи — три тонны, — и многое тебе станет совсем ясным. Милости просим еще раз к нам на чай!
И он спокойно удалился, волоча к себе в будку моток проволоки, который обронили арматурщики. В продолжение всего диалога Саша Гурзий терпеливо сидел наверху и улыбался. Уж он, наверно, изучил характер Ефремовича!
