Что же я буду делать? Я совсем закрутился, запутался и не знаю, чем все это кончится.
Всякий раз в обеденный перерыв мы командируем кого-либо за квасом и бутербродами в буфет. Складываемся и обедаем — вернее, выпиваем, потому что жажда страшная.
Сегодня Даша, как всегда, подошла ко мне за деньгами. Рваную трешку я постыдился дать.
— Ну, ты, такой-сякой, что, особого приглашения ожидаешь?
— Я сегодня не хочу.
— Ух! Вы! — Она состроила такую презрительную мину, так осмотрела меня с головы до ног, что мне захотелось ударить ее в конопатую рожу, влепить так, чтобы аж… Спокойно. Не надо нервничать.
Они все расселись в тени, на щите, весело о чем-то говорили, а я решил от нечего делать почистить арматуру: все меньше будет работы до конца смены.
Было очень жарко, хотелось пить. Я тюкал и тюкал лопатой по прутьям, скреб. Потом по арматуре приполз на четвереньках рыжий Николай. Он делал вид, что ползет куда-то по своим делам, но подбирался все ближе и ближе, неуклюже, как медведь. Я весь напрягся и насторожился.
— Ты в-вот что, — сказал он мрачно. — Дай-ка «Беломора».
— Кончился… — пробормотал я; папиросы в самом деле кончились.
— Понятно. Денег нет?
— Есть.
— В-врешь, — невозмутимо заключил он и полез в карман. — На, бери.
Он протягивал двадцатипятирублевую бумажку.
— Ну, бери. С аванса отдашь. Это ж-жена велела клеенку купить. Бери, говорю! — сердито и грозно заорал он, весь наливаясь кровью.
— А… а… жена зашипит?
— Н-ну и п-пусть шипит.
Он так же неуклюже ушел по арматуре, а я остался, ошарашенный, растерянный, с деньгами в кулаке.
Не прошло и пяти минут, как:
— Толька-а-а! Иди, такой-сякой, сюда!
Опять начинается, опять Дашка. Господи, чем я ей не угодил?
— Толька-а-а!
— Иду. Ну, иду.
— Ах ты, барин! Что, я сама к тебе лазить буду, да? Спускайся вниз ко мне сейчас же!
Я спрыгнул, плюхнулся в мягкий бетон и предстал перед ней. Дашка вдруг снизила голос, сунула мне что-то и зашептала:
— На, глупый! Девочки тебе собрали. Сто рублей. Держись как-нибудь. Не хватит, еще найдем.
Белесые глаза светились как-то по-особенному. Она смущенно совала и совала слипшиеся трешки, десятки, рубли, покраснела от досады.
— Да-да, еще нюни тут распусти! Мужики тоже мне! Ты, такой-сякой, чтоб мне больше фокусов не устраивал! «Не хочу, не хочу»! Барин нашелся… Марш на щит! Там в ведре и на бумаге — все твое. Быстро, пока бетон не подают! Ну? Молчать! Марш!
Я, не зная, что и думать, по привычке подчиняясь ей, покорно пошлепал к щиту. Девушки уселись на противоположной стене, хохотали, рассказывали анекдоты, потом кто-то достал газету, принялись читать. На меня никто не обращал внимания. На щите стояло ведро с квасом, возле него стакан и на бумаге две сайки с ломтиками сыра.
«ОЙ, ДА ПО СИНЮ МОРЮ КОРАБЕЛЬ ПЛЫВЕТ»
Куда меня несет жизнь? Куда она меня вынесет?
Буду ли я рабочим и мне век суждено так бултыхаться в бетоне, а Витька будет агентом по снабжению и жить на собственной даче? Что же это за Сибирь? Беда или счастье?.. Нет, счастья не видно, скорее беда…
Мы сидим на макушке почти законченного водослива и «загораем» без бетона. Сейчас ночь.
Бригада перешла в третью смену, после двенадцати. Кто не знает, что такое третья смена, желаю ему и не узнать.
Часа в три ночи начинает клонить ко сну. Руки и ноги становятся ватными, веки слипаются. Упасть, прикорнуть! Ничего не понимаешь: что делаешь, зачем? Холодно: сибирские ночи морозные, с инеем подчас. Сначала разгорячишься, а на рассвете зуб на зуб не попадает.
Сегодня мы кончили водослив, девушки руками заглаживали откосы. Это те самые знаменитые водосливы, которые рисуют на картинках, когда хотят показать гидростанцию. Да, их заглаживают руками снизу доверху, всю покатую, как застывший водопад, стену. Просто и обыденно: сидит Даша, возле нее ведро с мутной водой, дощечка, кельма, — и мажет, развозит заглаживает, как в деревне бабы мажут печь. Сверху вниз жутко смотреть: как поскользнешься, как поедешь вниз, так уж не остановишься.
Сначала работа была адова, сумасшедшая: бетонный завод ставил рекорд. Мы потонули в бетоне, машины сгрудились, шоферы сигналили, мы не успевали ни вибрировать, ни заглаживать, сразу доверху так и вырос весь водослив. А теперь вот сидим и мерзнем: на заводе сломалась бетономешалка, не осилив рекорда.
Николай забрался в «курятник», девушки поприжимались тесно друг к дружке, смотрят на звезды и поют. Песня грустная, протяжная, голоса переплетаются — одни идут вверх, другие вниз…
Тихо-тихо почему-то сегодня. Песня слышна, наверно, всей стройке. Жужжат прожекторы, вокруг них вьются бабочки. Мне хочется тоже прижаться ко всем, лечь, положить голову кому-нибудь на колени. Я закрываю глаза, и мне чудятся корабли. Волны шумят и плещут о водослив, вскипают барашками. Свежо! Ветрено! Брызги! Море. Это наше море. Корабли идут, на них алые паруса. У меня сердце выпрыгивает от радости. Радость беспричинная, просто так, оттого, что я живу, оттого, что у меня здоровые, крепкие мускулы и солнечные искры в крови, оттого, что это мое море, я его делал!
Открываю глаза: вьются бабочки возле фонаря, девушки сбились темной грудой, засунули руки в рукава,
пар идет изо ртов, и кто-то страшным шепотом рассказывает:
СКАЗКА (
— Итак, народились у Байкала триста тридцать шесть дочерей. Он был старый, злой, могучий. Дочки слушались отца, боялись его, и все как одна приносили ему свои воды.
И была у него старшая дочка, красавица из красавиц — голубая Ангара. Была она гордая и смелая, самая смелая девушка в мире.
Чайки сказали ей, что далеко на Севере есть прекрасный богатырь Енисей, и передали ей от него привет.
И с тех пор потеряла свой покой Ангара. По ночам она мечтала о прекрасном Енисее, о далеком Севере, и она возненавидела отца и его власть.
С чайками красавица Ангара посылала весточки другу, а он кликал ее к себе.
Однажды старик Байкал поведал Ангаре свою волю: быть ей замужем за Иркутом.
Иркут был самый богатый из богатырей, он приглянулся и полюбился старому Байкалу. А жил он
