американцев прочь. И я буду как белый вождь у Майн Рида. И я тоже познакомлюсь с настоящими шаманами. У них на головах звериные маски, рога, они танцуют под музыку вокруг горячих озер. И я останусь жить с ними, а в Москве жить не буду, только маму с собой заберу, бабушку и дядю Сашу.
– Я не видел темного озера, – улыбнулся дядя Саша, – но мама моя видела. Маленькой девочкой. Там жил деревенский колдун. Говорили, он был ее отцом.
– А они тоже не жили вместе? Бабушкины мама с папой?
– Ну, вроде как, – смутился дядя Саша, а потом взъерошил мальчишке лохматую нестриженую голову и предложил: – Чай с сушками будешь?
– Буду, – сказал Саша-маленький, а потом спросил: – А правда, что мой папа – твой брат?
– Правда, – ответил дядя Саша, и лицо у него стало непонятное. То ли на мальчика сердился за вопрос, то ли на кого-то еще.
– А почему я никогда его не видел?
Дядя Саша помолчал. Голубоватый дым от беломора поднимался к потолку.
– А что мама говорит?
– Ничего не говорит, – сознался мальчик. – А бабушка говорит, что мой папа – плохой человек.
– Понимаешь, Сашок, ты вот вырастешь и поймешь, как все непросто в этой жизни. Так не бывает, чтобы просто плохой человек, хороший…
– А Миледи?
– Что Миледи?
– Она ведь – плохой человек?
Всю жизнь ждешь, пока вырастешь. Вырастешь и пойдешь в школу. Вырастешь и пойдешь во Дворец пионеров. Вырастешь и будешь ложиться поздно. Вырастешь и поймешь.
Все будет. Почти все. Когда Саша вырастет, он поймет. Про плохих и хороших, плохих, хороших и злых, про темную воду, где на дне гнилые коряги, колоды и пни, про пустую квартиру без книг, про голубоватый дым беломора, про то, как не ходить на работу каждый день. Он все поймет – и все забудет, и, приходя в гости к человеку, которого так всю жизнь и звал дядей Сашей, не будет знать, о чем говорить с ним, о чем спросить. Он все забудет и так и не расскажет, как любил его мальчишкой, как ждал этих выходных, поездок на «Коломенскую», карты на стене, чая в чашке с отколотой ручкой. И не будет ни индейцев, ни далеких странствий, ни кружка во Дворце пионеров, ни шпаги в руке – только снег с небес, комья земли на крышке гроба, мама держится за рукав, предвкушение первого глотка, и незнакомый старый человек стоит рядом с Никитой – незнакомый настолько, что не имеет уже смысла спрашивать себя, хороший он или плохой.
– А я вот думаю, дядя Саша, – сказал мальчик, – что лучше бы ты был моим папой, правда? У нас же все равно одна фамилия.
– Ну, некоторым образом я и так твой папа, – неловко засмеялся дядя Саша, – тем более у нас одна фамилия. Можно даже так и считать. Только никому не говори, пусть это будет наш секрет.
И маленькому Саше стало хорошо-хорошо оттого, что у них есть общий секрет, и сидят они сейчас рядом, и дядя Саша держит его за руку, и чайник шумит на кухне, тихий вечер, и луна смеется в окне пятиэтажки.
15. Право на насилие
Да уж, луна смеется. Хохочет в февральском московском небе, дразнит меня.
Я не знаю, где я. Не знаю, какой сейчас день. Сколько дней можно продержаться без денег?
Сколько лет можно прожить без денег? Без денег и без славы.
Мореухов протянул десятилетие. Он разменял свою московскую известность на славу настоящего андерграундного художника. Редкие выставки в тропаревском лесу. Кантристиль. Рабин, Рухин, Глезер и прочие нонконформисты, сраные шестидесятники. В прекрасном новом постсоветском мире сам Мореухов был за автора, бульдозер и оперотряд: пьяный рвал холсты и пытался заехать по морде поклонникам. Его славу это укрепило, но зрителей распугало: последние пять лет слава существовала сама по себе, ничем не подкрепленная: ни выставок, ни новых работ, ни упоминаний в прессе или, смешно сказать, в Интернете.
При такой славе деньги не нужны. Всегда можно перехватить у Димона или у Виталика, на худой конец
Кому нечего терять, тот ничего не боится.
Кстати, женщины любят бесстрашных. А если тебя любят женщины, зачем тебе деньги?
Мореухов стоит в полутьме февральских сумерек, издалека смотрит на ярко освещенную витрину «Перекрестка», дрожит и еле слышно хихикает. Даже не хихикает, а с присвистом выпускает воздух сквозь сжатые зубы.
Вроде добрался до родного юго-запада, только затем свернул не туда – и вот опять в незнакомых местах, на обочине парковки, подальше от света витрин.
Куда идти – непонятно.
Хорошо бы снять какую-нибудь прошмандовку, думает Мореухов, зависнуть у нее, трахнуть и взять денег на такси. Вызвать машину, сказать адрес, поехать домой.
Мореухову кажется, если он доберется до дома – все будет хорошо. Он сможет остановиться. На этот раз его минует мутная придонная вода, скользкие руки, цепкие клешни.
Где мой дом? – спрашивает себя Мореухов. Где мое прошлое? Любовь мамы и папы, тайна дедовой смерти, загадка семейной судьбы. Надо идти, надо вернуться назад, добраться домой.
Где мой дом, где мой рассудок?
Если я выживу на этот раз, говорит себе Мореухов, я разберусь со всем, я все вспомню, я обо всем узнаю. Я расспрошу маму, встречусь с Никитой, поговорю с его – моим? – отцом.
Только бы добраться до дома.
У него нет денег, он не знает, где он, не знает, куда идти.
В свете витрины – черный силуэт. Девушка вытаскивает пакеты из тележки, убирает в багажник. Подойти, улыбнуться, предложить помочь. Ни слова про деньги, просто предложить погулять, напроситься в гости.
Она согласится как пить дать.
Молодая красивая богатая блондинка в короткой дубленке и высоких сапогах пойдет гулять с оборванным алкашом, у которого тремор конечностей и синяк под глазом.
Подарок от ментов, бросивших его подыхать в сугробе.
Разжалобил-таки на свою голову. Был бы уже дома.
Но как я им сказал, а? Они охуели просто.
Умею я все-таки говорить с людьми, знаю, наверное, какой-то секрет.
Впрочем, нет тут никакого секрета. Просто тогда был правильный градус опьянения. Тот самый, когда весь мир ложится под ноги, стелется мокрой февральской наледью, разбрызгивается талой водой из луж, зеленеет травой, шелестит желто-красными листьями.
В такие минуты – все для тебя. Каждая синеватая тень на снегу, каждый солнечный луч хмурым днем, каждая встречная длинноногая красотка.
В такие минуты он не понимал, как люди живут в этом городе трезвыми.
Честно говоря, он вообще этого не понимал.
Поначалу опьянение дарило Мореухову необычайную легкость. Редкая девушка могла устоять – но потом накатывала волна
И сейчас, глядя на подсвеченный витриной женский силуэт, Мореухов вдруг вспоминает прошлый запой, столь ненадолго отступивший.
Девушку звали автомобильным именем Лада. Она тоже была одета в короткую дубленку и высокие черные сапоги, мечту фут-фетишиста.
Мореухов был равнодушен к женской обуви – хотя, конечно, любил высокий каблук, потому что в нем были
Он познакомился с ней в кассах кинотеатра «Горизонт», куда зачем-то пытался пробиться на фильм
