герои анекдотов, выходя то в одну, то в другую шутку, будто раскрывая двери в комнаты, окружающие большую залу. Антон вспоминает, как Горский рассказывал ему про универсальный мир идей («сокращенно он должен называться универмир, наподобие универсама», – пошутил тогда Никита). Видимо, даже Поручик чувствует, что этот мир существует, думает Антон и смотрит на беззвучный танец в аквариуме гостиной. Женя встала, говорит что-то, все смотрят на нее, Поручик и Лера перестают танцевать, Сидор подходит ближе, Альперович поворачивается к ней, даже Роман открывает глаза.
Антон выключает плейер и смотрит вниз. Женя стоит, подняв руку, свет играет на бриллиантах.
– Это мой последний лепесток, – говорит она, подносит руку к лицу, кладет что-то в рот… Антон не видит сверху – что.
– А с ума ты сейчас не сойдешь? – спрашивает Сидор.
– Здоровым людям, – отвечает Лера, – это только полезно. Да и доза небольшая.
Ух ты, думает Антон. Доза небольшая. Что же это такое? Табл экстази? Марка кислоты? Сюрприз, иначе не скажешь. Надо бы дунуть еще разок, думает он и лезет в карман. Чужой трип особо хорош, когда сам немного high. Но закурить Антон не успевает: Женя вскрикивает и, хватая ртом воздух, падает на ковер. Лицо ее краснеет, она задыхается.
Вот тебе и трип, думает Антон, и в этот момент Роман вскакивает с кресла, бросается к Жене, которую уже поднимает Сидор. Да она умирает! кричит Роман, и они несут Женю мимо побелевшего Онтипенко, мимо замершей Леры, мимо оторопевшего Поручика. Она умирает, эхом повторяет Альперович, и Антон хочет объяснить, что они сели на измену, ничего страшного, умирают только от героина, а так – чуть-чуть подождать и все пройдет, да, они сели на измену, просто перекурили – и тут Антон понимает: курил он один, и, значит, это не приступ паранойи, все по-настоящему: судорожно глотая воздух, в окружении шести одноклассников, на руках у мужа и друга Женя Королева отправляет свою душу в последнее путешествие.
Значит, семеро. Пятеро мужчин и две женщины. И круглый стол между ними. Короны украшали их головы. Безмолвие упало, словно приговор. Они не простили измены. Теперь ничто не могло спасти Имельду.
Много раз за последние месяцы Горский пытался представить себе жизнь Милы Аксаланц. Теперь, последней московской ночью, он глядит на снежинки за окном и снова спрашивает – на что это было похоже? Бесконечный трип или просто – тяжелый, вязкий бред, от которого нет спасенья? Когда все началось? В школе? В первом классе? В детском саду? Еще раньше? Когда Мила впервые увидела эти лица? Когда впервые произнесла неведомые имена? Как нашла себе подругу, как стала Имельдой, как превратила Алену в Элеонор? Кто первый произнес слово Семитронье?
Две девочки, играющие в принцесс. Дни напролет в вымышленном мире акварельных рисунков, кукол в самодельных платьях, замков из немецкого конструктора. Бубнеж телевизора из соседней комнаты, стихи Сергея Михалкова на уроках, красные ленты ежесезонных лозунгов. Вымысел оброс плотью, герои обрели имена. Одноклассницы листали журнал «Burda», учились сплетничать о мальчиках и курить болгарский «Опал», а Мила с Аленой все дальше уходили в причудливый мир Семитронья. Их звали Имельдой и Элеонор, пять королей сражались за их руки и сердца. Они не могли сделать выбор, они знали – только всемером они могут возродить древний Стаунстоун, лежащий в руинах, где семь гигантских необтесанных камней напоминают о временах великого царства.
Если школьная жизнь была реальностью, то Семитронье – больше, чем реальность. Подлинная реальность, скрытый мир, придающий смысл повседневному существованию. Наверное, она думала так, говорит сам себе Горский и смотрит в окно на танец снежинок. Во всяком случае, только это я могу себе представить.
Все началось весной. Зазвонил телефон, Мила спросонья взяла трубку, услышала мужской голос – Солнце восходит над Стаунстоуном, – и тут же гудки, словно кто-то ошибся номером. Наверное, она подумала: я все еще сплю. Недоумевающе посмотрела на трубку. Конечно, сплю. Как же иначе? И только днем, уже на третьей паре, она вспомнила голос – и узнала его. Дингард, один из королей Семитронья. Это был он.
Потом были и другие сигналы. Телефонные звонки, рисунки на лестничной клетке, контуры облаков в окне. Мила никому не могла об этом рассказать. Конечно, ей было одиноко. Она с тоской вспоминала времена, когда они были вместе – Мила и Алена, Имельда и Элеонор. Но Алена предала ее – нет, не только ее, все Семитронье! – она была изгнана, лишена имени. Элеонор все еще жила в своем замке, но за последний год Мила и Алена не заговорили друг с другом ни разу.
Да, с самого начала Мила знала: Семитронье не вымысел, не детская сказка. Это правда – иная правда, сокрытая от всех, кроме нее и Алены. А теперь, после Алениной измены – от всех, кроме нее, Милы. Где-то в иных пространствах, в иных временах ждет воссоздания замок с семью башнями, возвышаются семь огромных необтесанных камней, на которых грубо вырезаны символы планет; дышит, ворочается, вздрагивает иной мир, подлинная реальность. Мила одна знала туда дорогу – и вот теперь, словно в благодарность за многолетнее терпение, двери приоткрылись, вздох Семитронья прошелестел над весенней Москвой.
Госэкзамены Мила сдала словно в тумане; казалось, кто-то чуть слышно подсказывает ей ответы, воскрешая в памяти слова, не услышанные на лекциях. Тайные сигналы проступали меловыми каракулями на институтских досках, тенями на полу аудиторий, дуновением ветра сквозь распахнутое окно. Иногда – голосом в телефонной трубке.
Они не разговаривали – просто иногда, по утрам, когда родители уже уходили и Мила просыпалась, Дингард напоминал о себе – фразой, несколькими словами, именами, которых никто не знал, только Мила. Она вешала трубку – это все еще сон? – и шла умываться, сомнамбулически переставляя босые ноги по липкому паркету. Временами какой-то смутный образ мелькал на краю сетчатки, словно мираж в пустыне – но она не могла ухватить его. Дингард не оставлял следов – даже надписи на следующее утро исчезали со стен. Только память хранила слова телефонных приветствий.
И тогда Мила стала просить о встрече. Редко ей удавалось сказать больше одной фразы – гудки прерывали ее, – но день за днем она молила Дингарда прийти, воплотиться, дать прикоснуться к нему, посланцу Семитронья, выходцу из иного мира.
В начале августа родители взяли в пятницу отгул и уехали на дачу. Мила отказалась – хотела побыть одна, вызвать Дингарда, приманить его, притянуть к себе, вцепившись в тонкие астральные нити телефонных разговоров. Три дня одиночества. Никто не помешает сидеть в кресле почти не двигаясь, пить крепко заваренный чай из бабушкиной чашки, покрывать завитушками чистый лист бумаги, ждать звонка, мечтать о встрече.
Было ли это правильное решение? Горский боялся ответа на этот вопрос, но знал: мольбы Милы были услышаны. В первый же день она получила письмо.
