непрочность своего устройства.
Олёль, а если я не попаду в Арнхем? Ну, глухо с визой; ты приедешь ко мне? У вас связи. Похлопочи. Ну, пожалуйста!!! —
— Когда же приедешь ко мне, «Ольга Шмелёва»? Мне так тоскливо. Работа лечит, но не излечивает. Приснился мне сон, будто я в театре, Малом, что ли? И между нами ряды, ряды стульев, и ты, вижу, сейчас уйдёшь. О-о…
Я уже почти не дышал, когда из меня выхлесталось литра два кислой жидкости. Теперь, когда поем, начинается тошнота. Потом проходит. Врачи считают, обойдётся. Вспрыскивают состав Hisbs: atropin, histidine, scopolamine et lion brome. Пока три инъекции. Я, кажется, опять худею. И при всём том хочу писать!
…Мои писания никогда не закрывают тебя. А тут 14 дней подряд нет от тебя писем. Ужас! Наверно, ты отвернулась от меня, ты гневаешься, что я готов принять предложение сотрудничать с «Парижским вестником». Но меня просят дать русским рабочим, приехавшим работать в Европу, русское Слово. Они так же ненавидят большевиков, как и я. Ты, должно быть, не успела столкнуться с этим проклятьем России так горько, как я. Мне Вересаев в 22 году рассказывал со слов своего знаменитого родственника Петра Смидовича, верного друга Ленина. О том, как сын Троцкого доказывал деревенским мальчишкам, что «нет Бога»: топил икону Божией Матери в пруду, привязав к ней камень, а она… выплыла. Написал рассказ, но задумался, печатать ли: гадёныш, говорят, умер, а вот моим родственникам там — не будет ли худо? Слухи доходят — о преследованиях, жесточайших наказаниях, о железной дисциплине.
Я тебе писал много раз: от посетителей нет продыха; кажется, людям необходимо ещё и видеть автора, как будто он не всё сказал, что хотел, в каждом конкретном произведении. А писем — откуда только не получаю.
Ты же досадуешь, что я не всё воспринимаю в твоих письмах. Олёк, я каждое твоё слово в сердце кладу. Но с этим низвержением кислоты… Ольгуша, веришь ли, думал — конец. Твоя фуфайка опять на мне — с ней мне легче переносить мои тяготы. И ещё порадовало меня, что у тебя вышел камень, ты здорова. Хорошо бы — навсегда, Олёк, а? -
— Посылаю тебе «Михайлов день», пойдёт в «Лето Господне». Пока писал, отдыхал душой в далёком прошлом, которое и настоящее, и будущее — о Силах Небесных, охраняющих Россию. Мне говорили, Василий Иванович Немирович-Данченко в день смерти читал моё «Богомолье». И то же самое о митрополите Антонии. Вот что такое русский человек, и в вере, и в искусстве.
Заходил в банк — справиться, денег у меня довольно, даже запас образовался. Да я не для денег пишу. А то что я печатаюсь с НТС-овцами — мне плевать, ты ведь тоже в трамвае со всякими ездишь.
Я послал тебе с Анной Семёновной Гегелович (ещё раз напоминаю, её семья и мы с Олей дружили ещё со времён Крыма, я писал тебе) посылку и книгу. Привезла обратно. Чёрствая женщина, Бог с ней. Её сестра Елизавета Семёновна приглашает обедать у них. Не хожу, хотя живём рядом.
…Вот и опять Рождество, ещё одно военное Рождество, с которым мы друг друга поздравили. Но всё ещё мы не вместе. Я печалуюсь, Оленька…
Ты пишешь, что «Мадам Бовари» прочла залпом, но не жила в ней, не страдала с ней. Ничто не освещает её как женщину любящую. Это удивительно чуждый нашему сознанию женский типаж. Ну, как же трудно мне без тебя! Ты слышишь моё ждущее сердце, а?
Знаешь, мне и в лучшие времена вместе с Олей моей даже во дни моего тихого семейного счастья часто бывало грустно, и я уходил в поля, куда-нибудь на природу. Оля говорила: «Ты всегда недоволен». Я доволен, я благодарен Богу, что у меня есть ты и книги. Но всё мне кажется, что тебе пора быть рядом, поддерживать меня в моих писаниях. Когда-то Оля следила за мной всечасно. А теперь… представляешь ли ты степень моего одиночества?
И при этом я не желаю знать ничего другого. Если мне суждено жить твоими письмами, — и это много, и за это благодарю. И — печалуюсь.
Милая, я люблю тебя слишком сильно. Тяжело, когда такая любовь, но и прекрасно, и иначе не умею.
Оля, так хочется говорить во весь голос, но штамп военной почты, этот символ арийского солнца — предупреждает. У вас ввели строгий контроль за вашим хозяйством — да, это знаменитый немецкий порядок…» -
— Ванечка, хороший ты мой, я получила-таки твой подарочек — конфеты и духи. Всё чудесное. Потому что от тебя, мой милый. Мне даже стало сразу полегче — после цистоскопии я очень страдала, согреться не могла под одеялами и с грелками…
Никак не дозвонюсь в Гаагу, достать тебе Sous nitrat de bismut — не переврала название? Так и с Арнольдом было, когда он болел и надо было срочно вернуться кое-как проведя собственное обследование — по телефону никакого толку не добьёшься.
Иногда я слышу звон колоколов Спаса Нерукотворного в Рыбинске.
Что, Лукину дали разрешение на поездку к сыну в Нидерланды? Мама с Кесом уехали на два дня в Арнхем к Серёже, мне без неё очень трудно.
Родненький, куда ты запропастился?
Чтобы не скиснуть, я перечитываю твои письма, они вселяют в меня радость и бодрость. Ты считаешь, что надо сохранить нашу переписку как «Роман в письмах». Тогда надо все мои письма вернуть мне со временем, у меня мало сохранилось копий.
Ты так мило говоришь «я твой весь без остатка». О, мой весь! Целую нежно-нежно. Твоя Оля.
P.S. Ты всегда был и будешь — одно с О.А. Её память для меня священна. Поймешь ли меня: я ни у кого не была первой, в моём сердце вы вместе: ты и О.А. Прости мне эгоизм, в письме получается грубо и неточно. -
— А у нас, Ванечка, — как будто не было ни весны, ни лета — только заботы, хлопоты, тоска по тебе и радость, когда писала или получала письма. Наступила молотьба. Теперь под руководством контролёра работает артель молотильщиков. Да, всему строгий учёт. А мы, три женщины, с утра до ночи стояли у плиты. Артельщики нашей стряпней были довольны очень, а контролёр расчувствовался и всё сокрушался, зачем у меня нет детей. Ваня, я писала тебе раньше, что мечтаю о ребёнке. Здесь неподалёку есть сирота, хочу посоветоваться с педиатром, может быть, возьму в дом.
Жара. Горят стога и в том числе — обмолоченной ли соломы?
И так мне хочется быть такой же здоровой как все, крепкой, кормить сильных работников, успевать всё, что успеть хотелось бы.
А я устаю, Ваня, и не так быстро восстанавливаю силы. Что-то во мне не так, как в других…
Милуша Ванечка, пишу, глядя на твои подарки. Прочла «Няню из Москвы», она была у Фаси — выпросила, пока я возилась с анализами. Теперь я дам ей первую книгу «Путей Небесных», но не сразу, я с ними пока расстаться не в силах. С ними — как бы и с тобой. Ведь мы с тобой живём тем, что получаем друг от друга, хотя и не рядом.
Я уж и не знаю, надеяться ли на твой приезд. Измучиваюсь, пока получаю весточку от тебя. Только молитва усмиряет и вливает надежду.
Откуда ты знаешь слово «замазырнуть»? То есть зашвырнуть. Я всё-всё внимательно у тебя читаю, любые чёрточки случайные от росчерка пера — мне всё важно и всё полно значения. Ты просишь не посылать тебе подарков — вещей. А вот фуфаечка-то пригодилась! Чего ни пришлю, всё примешь как миленький. Вот только оказия не часто случается, дубину Толена придётся просить, у него такая работа — курсировать туда-обратно.
А знаешь, и меня греет фуфаечка, словно не она, а я сама тебя обвиваю… -
Нетрудно представить, что значат эти слова для И.С.: «сама тебя обвиваю», «греет и меня». Как много он ждёт «открытий, слёз, восторга», это — будет! Как только закончится эта проклятая война.
— Дорогой Ваня, когда же ты пришлёшь свой портрет? Ты обещал. И не запрещай мне «тратиться»
