казалось, что он уже воскресает. После полугода пребывания в опостылевшей квартире свежий летний воздух, птичье пение, трава, полевые цветы — всё приводило в восторг, каждому цветку он знал имя, русское и латинское и радостно знакомил с ними Марию Тарасовну Волошину.
Чем меньше оставалось физических сил, тем выше парил дух. Исчезло сожаление, что когда-то не были поняты вещие предупреждения. А ведь они были: сон о разрытом рве, где не бросишь зерна для хлебных всходов; случайное наблюдение над странным цветком восковка, не дающим семян, никогда не посещаемым пчёлами…
После него остаются его книги, он знает любовь, он был любим.
Его «России — быть!» И он не знает страха смерти. «Скорбно»? Полно, «Конец приближается». Но только земной, временной жизни.
Приветливые монахини начинали уже беспокоиться, когда под вечер услышали мотор приблизившегося автомобиля, выбежали встретить Ивана Сергеевича и его спутницу в воротах обители и отвели его на второй этаж. Его восхитил вид из окна — монастырский сад, за ним романтически смотрится зелёный забор.
И.С. хотел присутствовать на всенощной, его уговорили отдохнуть с дороги. Разговаривая, он начал доставать и показывать своё драгоценное: портреты семьи и Сергея отдельно в форме офицера, икону- благословение на свадьбу со своей Олей… Он не разрешил Марии Тарасовне помочь ему, только позволил переменить ему городскую обувь на домашние тапочки. Его оставили одного до ужина. Он слышал шум отъезжающей машины с Марией Тарасовной — пусть и она немного от него отдохнёт; вернётся, когда он окрепнет, соберётся опять в Париж Хорошо бы с третьим томом «Путей Небесных»!..
Игуменья Феодосия, тоже крымчанка, принесла ему на ужин малину из монастырского сада и творог. В девять часов он собрался ложиться спать, всё такой же радостный, говорливый. Но едва матушка Феодосия и её помощница спустились вниз, как сверху раздался стон и стук падающего тела.
В полном сознании он успел сказать: «Сдавило обручем сердце, не мог дышать. Упал…»
По его просьбе ему впрыснули инъекцию камфары, пытались повторить укол в вену, но Иван Сергеевич уже скончался.
В окно всё так же заглядывал сад, только что он смотрел на него из окна. Иван Сергеевич однажды всё это уже откуда-то знал и передал пережитым в смертный час его героем в прекрасной повести «Росстани»:
«…в этот один миг, в страшной ясности он увидел, что кланяется ему зелёная стена за садом, кланяются рябина, тополь и забор… и он кланяется, и всё ходит и кружится, и всё — живое. И он поклонился им и хотел сказать… Увидел в темноте, как на него плывёт большое пятно, зелёное с красным…»
Но ещё раньше красно-зелёного пятна перед его глазами сверкнуло ослепительным белым сполохом прекрасное лицо в белых лилиях и забытый сон — о монахинях, просивших через «его Олю» передать ему: «Страшное тебя ждёт и лучше бы тебе умереть».
Post scriptum Ольги Александровны
«Дорогой мой, душевный друг! Стыжусь, как давно не писала. Путешествия, попытки прирасти к дому, снова санаторий… Силы появились, но их недостаточно. Быстро устаю и много времени провожу в горизонтальном положении. Не только писать или рисовать, не могу напрягать мысли.
Болят швы, всё ещё лилово-красные, местами очень толстые и широкие. Так болят. Особенно к погоде. Замираю от боли и останавливаюсь на ходу. Но ничего ненормального в этом нет. Конечно, это не «пустяковая» оказалась операция, как казалось доктору Клинкенбергу, но зато теперь удалены абсолютно все опухоли.
Была в церкви в Гааге, говела у приехавшего из Бельгии батюшки…
Снова санаторий, сестра-дьяконисса говорит — надо терпеть, первый год особенно тяжёл. Медикаментов никаких больше не принимаю. Дьяконисса очень немолода, плюс-минус 70. Она когда-то была директрисой в обсервационном (наблюдательном) доме для молодых преступниц. Какие истории я из неё вытягиваю! Целые романы. Много говорили об искусстве. Что меня удивило, она находит во мне талант юмора. Ещё она сказала:
— Неужели Вы не пишете? У вас большой дар видеть и передавать это другим.
Я этого за собой не знала. (?)
Но довольно обо мне. Как Вы, мой дорогой? Что за мука писать принимая во внимание посторонних! (Этих слов у тебя не будет, сейчас начну с другого нового листа.) Ради Бога, не сердитесь за моё молчание и не платите тем же. Как Марья Тарасовна и её сын? Кто на Буало, 91 хозяйствует? Вдруг нет никого, я в ужасе от этой мысли…
…Какое горе у Волошиных. Я напишу Марии Тарасовне. А М. Ф. Карская ликвидирует виллу. Мужа она любит, но работу вдвоём не найти. Дидук останется при ней, если она получит работу няньки…
…Милый мой родной Ванечка! Всё время рвалась тебе писать — была страшная кутерьма. Но наконец-то я получила хорошую прислугу. У Арнольда был бронхит.
Мария Тарасовна мне не ответила, от тебя пришла открыточка, из которой ясно только, что ты очень нездоров и даже не был в церкви…
…Дорогой Ванюша, толчее и кутерьме нет конца. 16 мая было у нас празднование так называемой бронзовой свадьбы (12 с половиной лет), такой в Голландии обычай, пришлось устраивать против нашего желания. И я, и мама, и Арнольд еле тащим ноги. Рабочие, особенно новый садовник, в лепёшку разбились, жена садовника была за хозяйку и за чаем, и за ужином, который я заказала в ресторане. Масса подарков. Утопаю в цветах, как в оранжерее. Ну, всё. Теперь буду беречься и отдыхать.
Что с тобой, умоляю, вели сообщить. Марья Тарасовна мне не ответила. Я бы хотела прислать тебе что-нибудь из вещей. Работу свою совсем забыла. Но с новой девушкой (прелестна, работящая) всё наладится, и я наконец буду принадлежать себе.
Наш Баттенштайн, к сожалению, слишком большая приманка слишком для многих. Вот и сейчас я смотрю в окно, как на пруду перед домом стоит цапля и выслеживает добычу. Красиво крадётся, изгибая шею. Никого не боится. Флопка ходит бомбой (не водородной). На днях появятся щенки.
Я всё-таки очень ещё слаба. И Арнольду, возможно, придётся делать операцию грыжи.
Будешь ли в церкви на Троицу? Мне грустно, что уже перестали петь «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ…» Вознесение, Троица — всё так… осязательно.
Напиши, Ванёчек, о себе, моя радость. Обнимаю. Оля».
Может быть, что-то из этих писем успело застать адресата, но ему их вряд ли читали. О цапле, о бронзовой свадьбе Ольги Александровны и Арнольда Бредиусов, о прелестной (надолго ли?) новой работнице… нет, не до того.
Всё, что бывает с людьми перед финалом, требует смирения, но его ещё нет в Ольге Александровне. Успеет ли отказаться от «видимости жизни»? От «мяса жизни», как писал своей дружке Иван Сергеевич? Мы не узнаем никогда, да и надо ли знать.
После всего
Понятен ли нам сегодня многозначный, глубокий смысл последних слов, написанных рукой И. С. Шмелёва, «О, как мне скорбно!». Ему не надо было заглядывать в Словарь Владимира Даля, но мы
