Павел Кузьменко
Конюхофф
Лёгкие, невесомые барашки облаков, украсившие собою голубой купол, казались столь же подвижными и безобидными, как барашки на гребнях волн. Их можно было бы сравнить с кружевами сливок, расползавшимися по верхнему слою кофе в кружке, если б кофе был синего цвета. Капитан яхты даже слегка застеснялся такой метафоры, вдруг пришедшей ему в голову. Хотя стесняться, казалось, было некого. Весь экипаж состоял из одного капитана.
На большом бермудском парусе колыхались единица и семёрка. Те же цифры покачивались на волнах, нарисованные на обоих бортах. Семнадцатый номер был последним. Но капитан был намерен оказаться на финише первым. Без такого намерения не имело смысла и стартовать в гонке с призовым фондом в целую кучу денег. Гонка состояла всего из двух этапов. От Плимута в Англии до Кейптауна в Южной Африке и оттуда до Перта в Австралии. Гонка безрассудно-отважных и сумасшедших капитанов-одиночек на небольших яхтах, которые и в городской пруд выпускать боязно.
Юркая и неустойчивая, склонная к качке и неуверенности в выбранном курсе, яхта помимо номера несла на своем корпусе нежное имя «Глория Лабор», полученное в честь жены спонсора Тео, скончавшейся от меланхолии.
Капитан яхты № l7 Teo фон Конюхофф, породистый немец, стоял, крепко сжимая мозолистыми черноволосыми руками штурвал, и с удовольствием вдыхал несущийся навстречу холодный мокрый воздух. Барометр говорил о падающем давлении, о надвигающейся буре, но Тео совсем не хотелось верить барометру. Паруса поймали отличный северо-западный ветер и резво несли яхту к мысу Доброй Надежды, где она могла немного передохнуть и получить мелкий ремонт. В оливковых, навыкате глазах немца плясали бесенята азарта. Рация сдохла накануне. Но он успел получить сообщение от агента из Кейптауна о том, что, согласно авиационной разведке, идёт третьим за англичанином и итальянцем. Паруса итальянца он видел в тот же день и надеялся, что на такой скорости обойдёт его до промежуточного финиша.
Ах, думал иногда Тео, от хронического одиночества высказывая эти мысли вслух, вот была бы у него не рация на дрянных калиево-натриевых батареях, а такой телефон с антенной, которая улавливала бы сигнал через надёжный ретранслятор, находящийся, скажем, на околоземной орбите. И было бы у него такое электронное устройство, которое само бы контролировало и вовремя поворачивало рею, натягивало и сворачивало паруса, следило бы за балластом, такелажем и осадкой… Но стоял далёкий 1928 год, головы лучших умов человечества были забиты одним фашизмом, Коминтерном и географическими рекордами. И кудрявая голова Тео фон Конюхоффа не была исключением.
Нелюдимый аутист Тео одним своим происхождением был обречён ставить перед собой абстрактную цель и достигать её путем невероятного напряжения конкретных собственных сил. Прапрапрапрадед Тео Жан Франсуа Лаперуз, циклоидный психопат, несколько лет метался по всему Тихому океану в попытках что-нибудь открыть, пока не нашёл уютное, никем после него не найденное место для своей могилы. Прадедушка по материнской линии Роберт Оуэн, величественный бредоносец, был несколько ленив на подъём и открывал новые коммунистические земли непосредственно на старых. Зато двоюродный брат фон Конюхоффа, небезызвестный и неутомимый параноик Руаль Амундсен, особенно сильно вредил сознанию одинокого мореплавателя своим выдающимся примером - поплыл открывать Северный полюс, но всем назло взял и открыл Южный. Что уж говорить о бедном троюродном племяннике Тео Илье Усыскине, которому ещё только предстояло добраться до стратосферы, открыть её невозможные азотные красоты и упасть оттуда.
Два могучих паруса хлопали на свежем ветру, как все восемь матушкиных пододеяльников, сушившихся на крыше родного дома в Гамбурге. Трудолюбиво скрипели мачта и рея. Чёрно-красно-жёлтый флаг Веймарской республики весело плескался на кончике мачты и напоминал о пиве с ржаными сухариками на закате. Тео было хорошо одному в океане мчаться в известном направлении, рассекая волны, и он, может быть, даже запел бы. Только фон Конюхофф был начисто лишён музыкального слуха, в песнях запоминал один припев, и даже когда слушал сам себя, это казалось ему отвратительным.
Желудок напомнил, что получил утром лишь кружку кофе с галетами и парой кружочков жёсткой брауншвейгской колбасы. Но так не хотелось бросать управление и терять приятное ощущение, когда ты проглатываешь одну морскую милю за другой. Тело не могло насытиться условными милями. Душою бы он продолжал рваться к цели. Но без тела душа не могла найти решения своим зачастую бессмысленным задачам. Поэтому Тео закрепил руль и подвижную рею шкертиком и отправился в крохотную каюту.
По пути бросил взгляд на барометр. Тот по-прежнему бубнил о грядущем шторме. Тео даже щёлкнул пальцем по бронзовому позеленевшему корпусу, но показания не изменились.
Электроплитка на амортизационном, гасящем качку столике, питавшаяся от калиево-магниевой батареи, тоже барахлила. Но, в отличие от рации, всё-таки функционировала. И сырая пресная вода в кастрюльке вскоре заявила о готовности проварить сушёные овощи и мясо с приправами до приемлемого для голодного человека состояния.
Готовка пищи, а потом и её потребление при резвом попутном ветре требовали каждые несколько минут высовываться, забывая о гастрономии, над крышей каютки и следить за состоянием океана и ходом яхты со всеми её снастями. А сон вообще превращался в настоящую пытку. В короткие урывки отключения трезвомыслящей коры мозгов в голове Тео регулярно снился огромный спящий на волнах кит, невидимый в темноте и неслышимый из-за постоянного морского плеска. Лёгкая яхточка неуворачиваемо, катастрофически неслась на забывшегося гиганта… Тео просыпался, тряс вечно гаснущий фонарь, тревожно вглядывался в сырую звёздную тьму и не видел ничего дальше задорного носа «Глории Лабор».
Неизбежный сон снова погружал его в свою пучину. И ему снилось, что курс яхты вот-вот закончится на стальном борту крейсера, причём непременно английского.
От такой вечной вахты любой нормальный человек давно бы свихнулся, заорал бы в отчаянии, моля хоть кого-нибудь о помощи, или просто прекратил бы свои мучения в ближайшей бирюзовой волне за кормой. Любой, но не Тео фон Конюхофф, неоднократно в одиночку преодолевавший сотни и тысячи зыбких морских миль. И последние десять лет - всё на этой, ставшей родной, яхте «Глория Лабор».
Верхняя морщинка его загорелого лба - это гонка от Бристоля до Бильбао через вечно чем-то недовольный, как баски по его берегам, Бискайский залив. Морщинка прищура у левого глаза - обжигающий солнцем маршрут от Занзибара до Бомбея. Морщинка отвращения на носу - путь от Констанцы до Синопа поперёк чреватого сероводородом Чёрного моря. Морщинка оскала с правой стороны рта под седой щетиной - страшная гонка вокруг Огненной Земли от Монтевидео до Вальпараисо. Внимательная жена могла бы по лицу спящего рядом супруга изучать гидрографию Земли. Но у Тео фон Конюхоффа не было жены. Он был крещён в море, обручён с ним, подобно давно отставленным венецианским дожам, и практически на нём женат. Только это был печальный брак. Стихия океана явно не замечала Тео, не обращала на него внимания, как не замечает настоящий морской волк ничтожную морскую блоху.
Некоторое время назад Тео встретил своё пятидесятилетие в привычном окружении волн, неба и Облаков. Высосал на две трети бутылку виски и выбросил остальное в воду. С отвращением допел до конца какую-то весёлую кабацкую песню и заснул, упав на палубу и подложив щёку под череп. Вопреки ожиданиям, ничего с ним за время пьяного забытья не случилось - ни кит не встретился, ни крейсер, ни шторм не случился. Мексиканский залив, где он парился в тот момент, спокойно рожал свой очередной ураган, не обращая на Тео ни малейшего внимания.
Только во сне его заметил Бог, иногда сочувствовавший чужому одиночеству, похожему на собственное. И почти неуловимыми, как инфлюэнца, намёками дал понять, что никогда сухопутный человек не постигнет великую душу океана, никогда не окажется с ней на равных, сколько бы в неё ни плевал. Слишком велика для него эта стихия. Ему, слабому, короткоживущему, понять бы тех, кто его окружает…
Но проснувшись, Тео, разумеется, всё забыл. Только болела голова в парнике Мексиканского залива.
Кипевшая в кастрюльке похлёбка на языке запахов подсказала капитану, что еда готова, как бы
