Во времена Державина и Пушкина литература в России называлась задушевным словом. Отсюда у русских особенное отношение к печатному слову. Отсюда и трепетное чувство каждого, кто дерзает браться за перо, — писатель в России должность почти что государственная, ответственности необыкновенной.
И вот в одночасье рухнули некие моральные преграды, грянул разгул литературных мародёров, мелких бесов, духовных паразитов.
Таким для России выпал перелом веков, когда она лишилась сначала Чехова, а потом и Толстого…
Возле Горького с Шаляпиным стал постоянно увиваться столичный журналист Корней Чуковский, длинный, худой, нескладный, весь какой-то вывихнутый. Он постоянно ломался, подхихикивал, сыпал новостями, сплетнями, анекдотами. Здороваясь, он произносил одно коротенькое воробьиное слово «чик» (это означало: «честь имею кланяться»). Расставаясь, он делал ручкой и бросал: «Пока». От его вывертов Шаляпин сатанел.
В газетах заговорили о «горьковской компании», которая будто бы в заботах о сохранении национальных сокровищ собиралась «узурпировать власть». Чтобы не допустить «насилия над демократией», столичная интеллигенция сколотила «Союз деятелей искусства». В первую голову они постарались привлечь на свою сторону Ольгу Львовну, жену Керенского, патронессу всех зрелищных мероприятий в Петрограде. Она оказалась крайне падкой на лесть и горячо поддерживала все планы крикливого «Союза». Культурные силы столицы размежевались на две неравные группы. «Комиссии» во главе с Горьким и Шаляпиным противостоял «Союз», в котором верховодили Маяковский, Мейерхольд, Леонид Андреев и Соллогуб.
Росла как на дрожжах скандальная известность футуристов. Грохотал бас Маяковского, всего два месяца назад награждённого царём медалью «За усердие». Эпатирование публики эстрадными хулиганами приносило газетам изрядный дивиденд. Чуковский изо всех сил домогался покровительства всесильного Власа Дорошевича, директора солиднейшей газеты «Русское слово». В какую-то минуту ему удалось вырвать согласие Дорошевича на знакомство со скандальным Маяковским, — он обещал привезти поэта в редакцию. Однако наутро, проспавшись, Дорошевич не поехал в редакцию, а Чуковскому отправил срочную телеграмму: «Если привезёте мне вашу жёлтую кофту, позову околоточного».
Повсюду шныряли юркие, ловкие людишки. Один за другим открывались синематографы — узкие душные зальчики, набитые стульями и скамейками, с белой простынёй на дальней стене. Броские афиши хлестали по глазам аршинными названиями: «Экстазы страсти», «Отдай мне эту ночь», «Смертельный поцелуй». Публика набивалась битком и стонала от восторга.
Писатель Соллогуб сочинил «поэму экстаза» и назвал её «Литургия Мне». Автор молится Нечистой Силе и заклинает её: «Отец мой, Дьявол!» Анна Ахматова убеждённо признавалась: «Все мы грешницы тут, все блудницы». Поэт Михаил Кузмин, известный педераст, скончался, держа в одной руке «Евангелие», в другой «Декамерон».
Одна особенность тех сумасшедших русских дней поневоле начинала резать любой спокойный наблюдательный глаз. Эта особенность в скором времени обретёт зловещее значение для всей ликующей России. Историки подберут этому явлению предельно деликатное название: «чрезмерное участие евреев в русской революции».
Чрезмерное… Слишком слабо сказано! Обилие представителей этого шустрого племени требовало более сильного определения.
Само собой, Горький, как выразитель самых прогрессивных чаяний тогдашнего общества, отвергал и всячески клеймил черносотенство, издавна заявив себя сторонником взгляда на Россию, как на «тюрьму народов».
Ненавистник самодержавия, он был певцом не национальной, а классовой борьбы. Любой национальный «уклон», по его мнению, компрометирует пролетариат и увлекает его на ложный и опасный путь.
На второй год Большой войны в Европе, когда русская армия вдруг стала отступать и в обществе зашептались о еврейском шпионаже, он затеял выпуск сборника под названием «Евреи на Руси». Этим самым Буревестник русской революции как бы подчеркнул своё непримиримое отношение к разжиганию национальной розни.
В своё время он, как писатель, отдал дань «еврейской теме», напечатав небольшой рассказ «Каин и Артём». Признанный защитник униженных и оскорблённых, Горький сумел, что называется, пройти по острию ножа, предельно заострив сюжет. Его герой, красавец и силач Артём, однажды был избит врагами и завистниками до полусмерти. В эту трудную минуту к нему на помощь пришёл лишь жалкий и ничтожный, всеми презираемый Хаим (по уличной кличке Каин). Выхоженный заботами сердобольного еврея, Артём понемногу набирает силы. Предстоит расплата с обидчиками, с теми, кто едва не забил его до смерти. Схватка предстоит жестокая, безжалостная. И богатырь Артём, сгорая от жажды мести, вдруг ощущает в своей душе мучительный разлад: постоянное присутствие слабенького Каина мешает ему стать предельно яростным и беспощадным. Он вынужден оттолкнуть своего спасителя: «Уйди, жид. Я не имею права жалеть тебя. Мне предстоят совсем другие дела!»
Как видим, сюжет достаточно надуман. Верный своей творческой манере, Горький так выстроил рассказ, что чётко обозначил своё отношение к острой и животрепещущей теме, решительно заявив себя противником взглядов в духе деятеля Думы Пуришкевича и публициста из «Нового времени» Меньшикова. Глубже «влезать в тему» он попросту остерёгся, хотя обнаружил довольно специфические познания, — в частности, его Каин-Хаим получил за какие-то прегрешения ритуальное проклятие своих единокровцев под названием «херем» (интересно бы узнать — за что?) и даже приводит текст молитвы, которой любой еврей-мужчина начинает утро наступающего дня: «Благословен Ты, предвечный Боже наш, Царь Вселенной, за то, что не сотворил меня женщиной!»
Всей душой возненавидев русское самодержавие, Горький с самых первых лет своего завидно продуктивного творчества обрёк себя на таинственно запутанные человеческие отношения. Что стоит, например, подозрительная близость к такой фигуре, как Гельфанд-Парвус, к учителю Троцкого и вдохновителю всех политических российских неурядиц начала века! Активнейший сторонник пролетарской революции, Горький знал, что для организации революции потребны бешеные деньги. Большевики нашли в нём щедрого и бескорыстного жертвователя. Вот только почему для передачи денег он выбрал Парвуса, который, как известно, никогда не был членом партии большевиков? Между тем выбор состоялся, — Парвус должен был собрать в Европе гонорар, причитающийся за постановки пьесы «На дне» (спектакли шли с большим успехом в Берлине, Мюнхене, Дрездене, Вене, Праге, Будапеште). Для получения доверенности Парвус нелегально приехал в Крым. Горький, живший тогда в Кореизе, сумел незаметно спуститься в Севастополь и там, на вокзале, состоялась их мимолётная секретная встреча. Произошло это за два года до «первой русской революции», т. е. в 1903 году. Денег Парвус собрал немало (более 130 тысяч марок), однако на революцию не пошло ни пфенинга, ибо всю сумму любвеобильный сборщик прокутил в Италии (революция революцией, а пожить-то тоже не мешает, жизнь человеку даётся один раз!).
Преступное мотовство не помешало Парвусу явиться в Россию в 1905 году. Вместе с Троцким он возглавил Петербургский Совет рабочих депутатов. Тогда владычество Учителя и Ученика вышло недолгим, — обоих, Парвуса и Троцкого, арестовали и судили… Теперь, 12 лет спустя, Троцкий вновь объявился в Петрограде, встреченный с такой же помпой, как и Ленин, как Плеханов. На этот раз он явился без Учителя. Парвус оставался в Германии и внимательно следил за развитием событий в русской столице. Связь между ним и Троцким действовала налаженно, исправно…
Интеллигенция явила миру, как и ненавидимое Горьким крестьянство, свой природный зоологизм. Мужик требовал в стране порядка и высоких цен на продукты, интеллигент же по-мещански жаждал хорошего пищеварения и дешёвых развлечений. В отличие от мужика интеллигенция легко и самозабвенно разваливала то, на что с такой надеждой уповал Горький, — она сводила на нет тысячелетнюю культуру родной страны.
Прав оказывался царский министр внутренних дел Плеве, зверски убитый террористами в самом начале века. Сочиняя доклад на высочайшее имя, он дал такую характеристику этой развинченной и совершенно не по-государственному настроенной публике:
