Грузовик фыркнул, рванул с места, в мгновение ока исчез в сумеречном предместье районного поселка.
Отец посмотрел вслед, постоял, помолчал, взглянул на Кольку, сказал твердо:
— Беги к маме. Пусть быстро собирается домой.
И вот все с тою же тележкой на прицепе, с немудреными вещичками в ней, наперекор всем приказам-повелениям-распоряжениям, в посвежелом от встречного ветерка полуночи, по хорошо приметной, по белой от звездного света дороге они катили домой, домой, домой!
Теснясь друг к другу в кабине трактора, они ехали в полном молчании. Даже Колька. Он лишь попеременно с матерью поглядывал в заднее оконце кабины, проверял: целы ли на дне тряского прицепа так и не распакованные их пожитки.
Отец не оборачивался никуда совсем. Сутулясь, он держал руки на рычагах управления, он смотрел только на бегущую навстречу дорогу, и было понятно: за самовольство свое, за самочинный отказ от «новоселья» он все же переживает. И Колька с матерью отца никакими вопросами, разговорами не тревожили.
Но когда в багреце зари рассветной из-за простора полей знакомых выплыли зеленые шапки деревенских рябин, когда там приветно блеснули окошки родительской избы, то отец приоживился, сказал громко на всю кабину:
— Ну елки-моталки, мы будто вернулись с того света!
С крыльца им навстречу, опираясь дрожащею рукою о перила, осторожно, медленно, и в то же время улыбаясь во всю бороду, спускался Корней.
Отец заглушил мотор, спрыгнул с трактора, побежал, старика обнял. Не зная с чего начать, заприговаривал:
— Ну вот… Ну вот… Ну вот…
А Корней и без лишних слов понял все:
— Вот и ладно! Я так и полагал: вернетесь… И попомните мое слово: настанет время, когда возвратятся другие. Те, кто поработящей да посмелей.
— Смелых у нас пока только двое! — в полушутку показал отец на мать, на Кольку.
Мать отмахнулась:
— Не сочиняй лишнего!
Она уже летела со всех ног к рубленому в один ряд с избой хлеву, где, заслышав голос хозяйки, дружно взмыкивали, жаловались, но и ликовали корова с теленком.
Корней смутился, не упуская руки от перил, сел на ступень крыльца:
— Не успел я их нынче обиходить, не успел… Как вы уехали, у нас тут все повернулось еще хуже.
Отец снова приобнял старика:
— Ничего… Худшее будем поворачивать на лучшее. Вот только не наш теперь трактор к новым начальникам угоню, напишу заявление о своем уходе да еще смотаюсь в Залесье насчет работешки.
Мать разговор услышала:
— Мне, Иван, опять с тобой не поехать ли?
Отец на этот раз ответил не раздумывая:
— Опасаешься, в плен сдамся там? Не бойся, не сдамся.
Неожиданно к матери подсеменили две здешних старушонки. Обе престарелые, обе бобылки, похожие друг на дружку лицами как пара печеных яблочек, они совсем не уезжали никуда. Но, напуганные и одиночеством своим, и заварухою нынешней, они подступили к матери Кольки чуть ли не с объятиями. Да, может, и обняли бы, когда бы их слабые, иссохшие руки не держались, дрожа, за упертые в землю клюшки.
— Настя, милая! Сама богородица тебе путь домой указала! А мы-то думали: пропадать теперь нам здесь без добрых соседушек, без единой живой души!
Отцу старушонки даже кланяться принялись:
— Хороший ты человек, Иван Корнеевич, шибко хороший! Раз вернулся, то и мы тут, глядишь, еще потельшим, поживем…
Ну, а Колька да Корней повели разговор на тему совсем иную. Колька спросил деда о том, что не давало ему покоя больше всего:
— Дедушка! Где наш Сивый?
Корней опустил голову:
— Увезли Сивого… Еще вчера вечером вместе с Чалкой увезли… И, боюсь, застреленного… Пальбы тут было, как на войне! Нам, деревенским, и головы поднять не дали.
Но Колька деда изумил:
— Жив Сивый! И его не увезли. Мы с папкой тех стрелков видели, у них — недостача. Сбежал Сивый!
— Куда? Когда? — уставился на внука Корней.
— Я думал, это тебе известно, дедушка… Я думал, это ты его укрыл где-нибудь.
— Не укрывал… Не мог… Громил тех навалилось — сила.
— Так не затаился ли он сам где? Вдруг да и сейчас стоит, ждет нас на выпасе в елках?
— А что! Возможно! — воспрял, стал подыматься со ступеньки старик. — Подай-ка мне с поленницы, с дров, вон ту легонькую тычинку. Я, как те бабки, подопрусь и — сходим, покричим.
Пока родители обихаживали домашнюю живность, пока переносили от трактора в избу дорожные вещички, Колька с дедом тихо, но добрались до опустелого пастбища. Наверху, над угором, они остановились, стали высматривать, стали Сивого кричать. Но сколько ни кричали, ни глядели, все — напрасно. Ни вблизи, ни вдали никто не показался, не откликнулся.
Глава 5
НА ПОЛНОЙ ВОЛЕ
Колька с дедом высматривали Сивого на пастбище по-за деревней, а тот был опять далеко.
Полагая, что друзей в родном месте отныне у него не осталось, Сивый решил жить самостоятельно. Жить, надеясь только на себя да на безлюдные, лесные пристанища. Правда, из приютов таких он знал пока лишь одну-единственную рощицу на покосной, заброшенной поляне, в которой довелось провести прошлую не слишком спокойную ночь. Не очень спокойную, да все же безопасную. И он помчался было туда, но с верного направления по неопытности сбился, и эта ошибка привела, как ему показалось, к лучшему.
Сивого остановил овраг. Над покатыми склонами оврага нависали серо-зелеными шатрами густые, высокие заросли ольхи. Меж деревьев на солнечных прогалинках трава стояла Сивому по грудь. А на дне оврага меж зарослей лопухов, белозора, мать-и-мачехи разговорчиво журчал, пошевеливал чистые песчинки родниковый ручей.
Сивый устремился на это журчание. Прираскрыв пересохлые губы, не разжимая зубов, он припал к прозрачной струе и, хотя от студеной воды зубы ломило, он тянул и тянул из булькающего ручья, пока совсем не переняло дыхание, пока у самого не похолодело и не забулькало внутри.
Конь поднял голову, огляделся. Жажда теперь не беспокоила, а богатые травою склоны оврага, ольховые кущи над склонами показались куда надежней, приветливей, чем прошлый в березовом перелеске ночлег.
Тем более: не торчало здесь никаких жердей-стожаров, никто ниоткуда не таращился настырными глазищами, не вопил по-сумасшедшему: «Хуу-гу! Пу-гу!» В этом тихом овраге если что и слышалось, так только все то же ласковое, негромкое бормотание неутомимого родничка, да на гребне оврага вели свою трескучую, полусонную музыку кузнечики. Воздух и тот весь был напоен ароматом успокоительным, мирным, запахом спелых трав и теплых ольховых листьев.
Сивый удовлетворенно вздохнул, дальше не побежал. Он взошел на ярко освещенный высоким солнцем овражный склон, стал не спеша кормиться. Принялся чуткими губами выбирать траву самую сладкую.
