— Иду, Митя, — сказал Саша. — После такого письма куда же нам идти?
— Только домой! Ответ Бабушкину писать! — просиял Митя.
Мальчики сами не заметили, как впервые за два года жизни в этом краю назвали свой интернат не «интернатом», не «школой», а «домом».
Тётя Клавдя смотрела на них и ничего не понимала.
— Вы о чём, ребятишки? Как это так — домой, когда у вас Филатыч где-то здесь, в селе?
— А мы с ним всё равно встретимся! — улыбнулся Митя.
Разговаривать с тётей Клавдей он теперь не боялся, потому что всё теперь было честно, всё правильно.
Митя даже помог тёте Клавде стронуть гружёные саночки с места, спросил:
— Одна довезёте?
— Довезу. Сегодняшний груз невелик, я и больше важивала. Ступайте. Спасибо вам!
— И вам спасибо! — сказали мальчики и побежали по тропке сначала через рельсы, потом через поле — прямо к лесной дороге.
А вокруг уже рассвело. Из-за ельника выкатилось солнце, и опять по всей полевой белизне, по яркому насту протянулись от каждой торчащей из-под снега былинки, от каждого снежного заструга длинные голубые тени.
Мальчики выбежали на санную дорогу, помчались в гору, и вдруг навстречу им из-за горы вынырнула тёмная лошадиная голова с дугой, потом вся лошадь, за ней сани-розвальни. В санях стоял на коленях человек, солнце светило ему в спину, и весь он казался чёрным.
Лошадь тоже казалась чёрной. Только передние ноги у неё ниже колен были белыми, словно в белых чулках.
Бежала она ходкой рысью.
У Мити ёкнуло сердце.
— Неужели Филатыч на Зорьке?
Саша прикрылся ладонью от солнца, посмотрел, сказал:
— Не похоже. Эта лошадь совсем другая. Видишь, ноги белые.
Но это была всё-таки Зорька, а в санях — Филатыч. Старик узнал мальчиков первым, остановил Зорьку, побежал к ним с широченным тулупом в руках, на ходу раскрывая его, распяливая, и мальчики смотрели на Филатыча и не могли понять: к чему здесь тулуп?
Они прижались друг к другу. Они ждали: сейчас на них обрушится кара, но обрушился на них только вот этот мохнатый тулуп. Филатыч как добежал, так только и сделал, что накрыл обоих, как неводом, овчинным тулупом и крепко стянул края широкополой одёжины, запричитал:
— Матушки мои! Вот вы где! Нашлися! А мы-то с Юрьевной чуть ума не лишились! Пойдёмте, матушки мои, пойдёмте! Пойдёмте домой… Нашлися…
Мальчики растерялись. Им стало даже совестно, что дряхлый, бородатый Филатыч так возле них суетится.
Саша рывком выскользнул из тулупа, обернулся к старику и, боясь поглядеть ему в глаза, проговорил звонким от напряжения голосом:
— Вы, товарищ Филатыч, не думайте: не из-за вас мы убежали, мы по ошибке убежали. И эксплуататором, товарищ Филатыч, я вас неправильно называл.
— Да господи! Да об чём речь! — воскликнул тонким голосом старик, взмахнул руками, и тулуп с Мити свалился на дорогу. — Да разве я… Да какое такое тут может быть думанье! Не было ничего — и шабаш! Вот как!
Старик ещё раз махнул рукой, словно что-то отрубил, и сказал уже совсем иным, твёрдым, Своим всегдашним голосом:
— Садитеся! Поехали! Теперь, считай, всё в аккурате.
— И Зорька в аккурате? — робко спросил Митя.
— Считай, да. Видишь, головой тебе машет? Иди, погладь.
— А ноги?
— Что ноги?
— Это вы ей так забинтовали?
— А то кто же? Ещё с недельку побинтуем, а там совсем пройдёт.
— И жеребёночек у неё будет?
— Будет, будет. Ладно, что ты сумел её тогда распрячь. Ладно, вызволил из полыньи. Иди с ней поздоровайся, да поехали.
И вот опять тёплые Зорькины губы ткнулись в Митину ладонь.
И опять он стоял и, как прежде, гладил её шелковистую шею, а Зорька всё поматывала головой и даже обнюхала оттопыренное на груди Митино пальтецо, то место, где лежал пакет от лейтенанта Бабушкина.
— Потерпи, Зоря, потерпи, — шепнул ей Митя. — Вот приедем домой и покажу. Всем покажу — и тебе покажу.
А потом, когда поехали домой, усталых мальчиков свалила дремота, и, лёжа под мягким тёплым тулупом, Митя увидел сон.
Ему приснилось лето, высокая трава, и шагают будто бы они по этой траве с лейтенантом Бабушкиным. Трава очень большая, раздвигать её ногами трудно, и лейтенант Бабушкин говорит: «Что мы так тихо идём? Давай помчимся!» — «Давай», — говорит Митя. И вот перед ними два длинногривых коня.
Один конь — это Зорька, второй конь — это взрослый её жеребёнок.
Он тоже гнедой, только во лбу у него белая звезда.
И лейтенант садится на Зорьку, Митя на жеребёнка, и они мчатся. Они даже не мчатся, они летят.
Они несутся над зелёным лугом, над пшеничным полем, над макушками тихих сосен, а под соснами школа — и рядом с ней широкие ворота.
Кони опускаются на тропинку у самых ворот, пофыркивают, помахивают головами, а на воротах белое полотнище, и на нём голубыми, очень большими буквами написано:
— Это от тебя, Николай Иванович, мне привет? — спрашивает Митя Бабушкина, и лейтенант отвечает:
— От меня, Митя, от меня. Я теперь тебе всегда буду присылать приветы, всю жизнь!
Митя засмеялся во сне, задел откинутой рукой Сашу.
Тот во сне тоже улыбнулся и вдруг произнёс громко, сразу на трёх языках:
— Шарман! Бери вел! Май-о-о!
Филатыч посмотрел на спящих мальчиков и, словно поняв Сашины слова, по-русски добавил:
— Верно, сынок, верно. Всё хорошо, что хорошо кончается. — Потом что-то вспомнил, с усмешкой покачал головой, повторил свои мысли вслух: — То-ва-рищ Филатыч… Товарищ, да ещё и Филатыч! Ну надо же такое сказать.
Он причмокнул на Зорьку:
— Но, Зоренька! Но, милая! Топай скорее. Товарищи проснутся — поди, есть захотят.
И Зорька затопала скорее, она тоже торопилась к дому.
