ВЕЧЕРКОМ, В СОЧЕЛЬНИК
За окном синь предночья, трескучий мороз, а в избе у бабушки тепло и душисто пахнет еловыми лапками. От цельной-то елки в избе стало бы тесновато, и бабушка в честь завтрашнего Рождества поставила на полку перед зеркалом лишь несколько зеленых лапок. Рядом она зажгла свечку, и вот — лучистое сияние крохотного пламени в зеркале отражается, золотит лапки, и по избе празднично плывет смолёвый, тонкий аромат.
У меня настроение праздничное тоже.
Бабушка только что подарила мне серенькие, новые носки. Она сама их связала из овечьей шерсти, и теперь ей не терпится начать примерку. Она, усадив меня на скамью, ощупывает на ногах сквозь ворсистую вязку каждый мой пальчик, все спрашивает:
— Здесь хорошо? Тут хорошо? И здесь вот ладно?
А мне щекотно, я ногами дергаю, я хохочу:
— Да хорошо же, бабушка! Хорошо везде! Ну перестань же!
Но бабушка заставляет меня пройтись и по половицам:
— На ходу носочки не колючие, нет? А то ведь шерсть новая, еще нисколько не обтопталась…
— Обомнется! Обтопчется! — прыгаю я по половицам так, что и огонек свечи живо колышется, горит ярче. Он сияет в стекле зеркала, словно звезда небесная в чистой воде, и мне охота в глубине этой, лучистой, на себя, на радостного, поглядеть.
Бабушка мой порыв понимает по-своему:
— На скамейку, на верх встань! Вот себя там при носочках и увидишь! А свяжу шарфик — предстанешь перед зеркалом кавалером заправским.
Тут стукает дверь, от порога звонкий смех:
— Ага! Его, кавалера, мне и надо!
Это примчалась с улицы бабушкина совсем еще молоденькая дочь — Нина. Она с ходу так и обхватывает мои щеки прохладными ладонями:
— Побежали со мной, побежали! Нынче Сочельник! Будем колядовать, добрых хозяев величать — они нам дадут гостинцев!
Бабушка шутит:
— Где — дадут, а где — поддадут… Корзину, величальщики, берите поширше! А то куда гостинцы денете?
— У нас карманы глубокие! — шутит и Нина, стаскивает с печки мои теплые одёжки. Да я и сам тороплюсь. На новые носочки надеваю старые сапоги, хватаю из рук Нины пальто, шапку, кричу: «Бежим!»
И вот мы на крыльце. И ночь вокруг теперь не темно-синяя, а от снегов, от морозного, светлого месяца — будто посеребренная. В ее серебре-свете стоят на тропке около нас одногодки Нины: Дуся, Маруся да Коля Смирнов. Дуся, Маруся уставились на меня:
— Карапузика этого, Нина, зачем с собой приволокла?
А Коля Смирнов, я знаю, и Нине — друг, и мне, стало быть друг. Коля про меня говорит:
— Не такой уж он карапузик. Он станет у нас подголоском!
— Подголосок, это кто голосит что ли? — спрашиваю я. — Ладно! Поголошу! Только вот — что?
— А как у кого мы запоем колядку-величание, — объясняет мне Коля, — да как я тебя подтолкну, так ты сразу и кричи погромче: «Слава! Слава!» Понял?
Я, конечно, понял, и Коля хватает меня за руку, машет всем остальным:
— Мчимся первым делом к Ивану Спиридонычу! Он мужик не зажимистый, добрый, веселый…
И вот мы, не стучась, не просясь, через гулкие сени вваливаемся в просторную, в очень светлую избу.
Свет в избе — от висячей, керосиновой лампы. Такая лучезарная лампа с расписным, эмалевым абажуром над стеклом — лишь у Ивана Спиридоныча. Про него в деревне говорят: «Хозяин он шибко дельный, разворотливый, потому и живет без нужды. Только вот, жаль, ему с его Лизаветой Бог ребятишков все не посылает и не посылает… А пора бы!»
Сейчас Иван Спиридоныч чернобровый, статный, нарядный, с такою же красивою теткой Лизаветой сидят у самовара тоже только вдвоем. При виде ватаги нашей хозяин широко взмахивает руками:
— Гляди-ка, Лиза! И у нас гости! Праздник и у нас!
Тетка Лизавета мигом вскакивает нам навстречу:
— Проходите! Проходите! Усаживайтесь!
А наши все хором:
— Нет, мы не сидеть пришли! Мы вам попеть пришли! Да вот сочиняли-то мы все сами, и ежели что не так, то не ругайтеся!
И наскоро шушукаются, и Коля тоже шепотком повторяет мне наставление:
— Как знак подам, так и кричи, что положено.
— Ага… — киваю я, и тут они вот и давай петь:
И Коля сразу меня тычком под бок — ширь! — и я гаркаю что есть мочи; во всю, как говорится, ивановскую:
— Сла-а-ава!
Спиридоныч даже за столом привскочил, вздрогнул:
— Эк тебя прохватило! Но — ничего… Молодец! Молодец!
Наши все, будто и их похвалили, хозяину кланяются, хозяйке кланяются, продолжают бойко, весело:
И опять Коля — ширь! толк! — меня, а я про поросят, про ихние пятачки, про ихние хвостики-крючки заслушался, ну и заместо «славы» сам радостно, сам ото всей душеньки верезгнул:
— Хрю-хрю! Хрю-хрю! Хрю-хрю!
Хор смешался. Нина, отпихнув Колю, собралась стукнуть мне по затылку, да глянула на Ивана Спиридоныча, а он так весь от смеха на столешницу и повалился.
— Ну, — говорит, — мальчонка и артист! Ну и — потрафил! Выдал такое «хрю-хрю», что мне и въявь
