сдержать заикание, но объяснил себе это тем, что очень разозлился.
— Я ничего не могу вам ответить, — сказал дворецкий. — Не моего ума это дело.
— Конечно, — сердито проговорила няня, — ваше дело сказать мальчику такие страшные слова, а отвечают пусть другие.
Дворецкий задумался ненадолго и потом произнес:
— Его светлость не упоминал о нем все эти годы. Последнее, что я слышал, были слова: «У меня не стало сына». И вид у его светлости был такой печальный, что никто больше ни о чем не спрашивал. Мы, то есть слуги, посчитали, что ребенок преставился.
Саймон почувствовал, как в горле что-то бурлит и рвется наружу.
— Разве герцог ходил в трауре? — не успокаивалась няня. — Нет? Как же вы могли подумать, что ребенка нет в живых, если отец не надевал траурную одежду?
Дворецкий пожал плечами.
— Его светлость часто носит черное. Почем мне знать?
— Все это просто ужасно! — заключила няня. — Я требую, слышите, немедленно доложите его светлости, что мы здесь!
Саймон не говорил ничего. Он пытался успокоиться, чтобы суметь разговаривать с отцом, не так сильно заикаясь.
Дворецкий наклонил голову и негромко сказал:
— Герцог наверху. Я тотчас сообщу ему о вашем приезде.
В ожидании герцога няня ходила взад-вперед, бормоча про себя слова, с которыми хотела бы обратиться к хозяину. И все они были на редкость резкими, чтобы не сказать грубыми. Саймон оставался посреди холла, руки были прижаты к телу, он тщетно старался упорядочить дыхание.
«Я должен… я должен говорить нормально, — билось у него в мозгу. — Я могу сделать это!»
Няня поняла его усилия и, подбежав, опустилась на колени, взяла его руки в свои.
— Успокойся, мой мальчик, — говорила она. — Дыши глубже… Так… И произноси в уме каждое слово, перед тем как выговорить. Если ты будешь следить…
— Вижу, по-прежнему нянчитесь с ним? — услышали они властный голос.
Няня Хопкинс поднялась с колен, повернулась к говорившему. Она напрасно искала какие-то уважительные слова, чтобы приветствовать герцога, — они не шли на ум. Равно как и все остальные слова и фразы. Всмотревшись в лицо хозяина, она увидела в нем сходство с сыном, и ее гнев запылал с новой силой. Да, они очень похожи, но это не означает, что герцога можно назвать отцом мальчика. Какой он ему отец!
— Вы… вы, сэр, — вырвалось у нее, — вызываете только презрение!
— А вы убирайтесь, мадам! — крикнул ей хозяин. — Никто не смеет разговаривать с герцогом Гастингсом в таком тоне.
— Даже король? — раздался голосок Саймона.
Герцог резко повернулся к нему, не обратив сначала внимания на то, что эти слова его сын произнес совершенно отчетливо.
— Ты… — понизив тон, сказал он. — Ты подрос…
Саймон молча кивнул. Он не осмеливался произнести еще что-нибудь, опасаясь, что следующая фраза не будет такой удачной, как первая, очень короткая. С ним уже бывало, что он мог целый день говорить без всякого затруднения, но только когда находился в спокойном состоянии, не как сейчас…
Под взглядом отца он ощущал себя беспомощным, никому не нужным, брошенным ребенком. Дебилом. Его язык — он чувствовал это — мешал, стал огромным, сухим и напряженным.
Герцог улыбнулся. Улыбка была злорадной, жестокой. Или мальчику показалось?
— Ну, что ты хотел еще сказать? — произнес отец. — А? Говори, если можешь!
— Все хорошо, Саймон, — прошептала няня, бросая уничтожающий взгляд на герцога. — Все в порядке. Ты можешь говорить хорошо, дитя мое.
Ласковые слова, как ни странно, сделали только хуже: Саймон пришел сюда говорить с отцом как взрослый со взрослым, а няня обращается с ним, словно с малым ребенком.
— Я жду, — повторил герцог. — Ты проглотил язык?
Все мышцы у Саймона так напряглись, что тело задрожало. Отец и сын продолжали смотреть друг на друга, и время казалось мальчику вечностью, пока в нее снова не вторглись слова герцога.
— Ты самое большое мое несчастье, — прошипел он. — Не знаю, в чем моя вина, и, надеюсь, Бог простит мне, если я больше никогда тебя не увижу…
— Ваша светлость! — в ужасе воскликнула няня. — Вы это говорите ребенку?!
— Прочь с моих глаз! — крикнул он. — Можете оставаться на службе, пока будете держать его подальше от меня. — С этими словами он направился к двери.
— Постойте!
Он медленно повернулся на голос Саймона.
— Что ты хочешь сказать? Я слушаю.
Саймон сделал три глубоких вдоха через нос. Его рот оставался скованным от гнева и страха. Он попытался сосредоточиться, попробовал провести языком по небу, вспомнить все, что нужно делать, чтобы говорить без запинки. Наконец, когда герцог снова пошел к двери, мальчик произнес:
— Я ваш сын.
Няня Хопкинс не сдержала вздоха облегчения, и что-то похожее на гордость мелькнуло в глазах герцога. Скорее, не гордость, а легкое удовлетворение, но Саймон уловил это и воспрянул духом.
— Я ваш сын, — повторил он немного громче. — И я н-не… я н-н-не…
В горле у него что-то сомкнулось. Он в ужасе замолчал.
«Я должен, должен говорить», — стучало у него в ушах.
Но язык заполнил весь рот, горло сдавило. Глаза отца сузились, в них было…
— Я н-н-е…
— Отправляйся обратно, — негромко сказал герцог. — Здесь тебе не место.
Слова эти пронзили все существо мальчика, боль охватила его тело, и это вылилось в гнев, в ненависть. В эти минуты он дал себе клятву. Он поклялся, что если не может быть таким сыном, каким хочет его видеть этот человек, то и он, Саймон, никогда больше не назовет его отцом. Никогда…
Глава 1
— О-ох!
Вайолет Бриджертон с отвращением скомкала листок газеты и швырнула в противоположный угол гостиной.
Ее дочь Дафна сочла благоразумным не обратить внимания на возмущение матери и продолжала
