– Дафф, – нерешительно начал Энтони, слишком юный, чтобы знать, как поступить с плачущей женщиной, и гадая, сможет ли когда-нибудь научиться, – что…
Но прежде чем он успел договорить, Дафна подняла голову, и скорбное недоумение, застывшее в ее огромных карих глазах, ударило его в самое сердце словно ножом. Он замер, осознав, что в доме что-то неладно. Очень неладно.
– Он умер, – прошептала девочка. – Папа умер.
Сначала Энтони показалось, что он ослышался. Отец не может умереть! Другие люди умирают молодыми, как дядя Хьюго, но дядя Хьюго был невелик ростом и очень слаб. Ну… по крайней мере ниже ростом и более хилым, чем Эдмунд.
– Ты ошибаешься, – промямлил Энтони. – Ты, конечно, ошибаешься.
Дафна покачала головой:
– Мне Элоиза сказала. Он… он…
Энтони понимал, что в таком состоянии не стоит трясти сестру за плечи, но ничего не мог с собой поделать.
– Что с ним случилось, Дафф?
– Пчела, – прошептала она. – Его ужалила пчела.
Энтони ошеломленно уставился на сестру.
– Люди не умирают от укуса пчелы, – пробормотал он наконец хриплым, неузнаваемым голосом. – Его и раньше жалили пчелы, – добавил Энтони чуть громче. – Нас обоих. Тогда я был с ним. Мы набрели на гнездо. Меня ужалили в плечо…
Он невольно коснулся того места, которое так болело несколько лет назад.
Дафна молча непонимающе смотрела на брата.
– Тогда все обошлось, – настаивал Энтони, отчетливо слыша панические нотки в собственном голосе. Наверное, он пугает сестру, но бессилен совладать с собой. – Люди не умирают от укуса пчелы! – повторил он.
Дафна покачала головой. Взгляд ее карих глаз, казалось, принадлежал столетней старухе:
– Элоиза сама видела. Только минуту назад он стоял и улыбался. А в следующий момент уже… уже…
– Что, Дафна? Что случилось в следующий момент?!
– Умер, – ошеломленно пробормотала она. Энтони так же ошеломленно уставился на сестру.
Он так и оставил ее в прихожей и, перепрыгивая через две ступеньки, ринулся наверх, в спальню родителей. Отец, конечно, жив! Никто не умирает от укуса пчелы! Это невозможно! Совершенное безумие! Эдмунд Бриджертон молод, крепок, силен, и какая-то жалкая пчела не могла свалить его с ног.
Однако, добравшись до верхней площадки, он по мрачным лицам молчаливых слуг сразу понял, что дело плохо.
И лица, лица, выражающие сочувствие, участие, сожаление… всю оставшуюся жизнь эти лица будут его преследовать.
Он хотел было протиснуться сквозь толпу к родительской спальне, но слуги расступались перед ним, как Красное море перед евреями, и, открыв дверь, Энтони все понял.
Мать сидела на краю кровати. Она не плакала. Не издала ни звука. Только держала отцовскую руку и медленно раскачивалась.
Отец был неподвижен. Неподвижен, как…
Энтони даже не хотел додумывать до конца.
– Мама, – выдавил он, хотя годами не называл ее так. Став учеником Итона, он обращался к ней «матушка», считая это более подобающим взрослому сыну.
Она нехотя обернулась и непонимающе нахмурилась, будто его голос доносился до нее сквозь длинный, длинный тоннель.
– Что случилось? – прошептал он.
Вайолет покачала головой, безнадежно глядя в пространство.
– Не знаю, – прошептала она. Губы так и остались приоткрытыми, словно она хотела сказать еще что- то, но забыла слова.
Энтони неуклюже шагнул вперед, снова споткнувшись о невидимое препятствие.
– Его больше нет, – прошептала мать. – Его больше нет, а я, Господи, я…
Она положила ладонь на округлый живот.
– Я сказала ему… о, Энтони… сказала ему…
Она, казалось, вот-вот разлетится на мельчайшие осколки. Перестанет существовать, и это будет для нее величайшим блаженством. Энтони проглотил обжигающие глаза и горло слезы и подошел к ней:
– Ничего, мама, ничего… все хорошо…
Но он знал, что хорошо уже больше никогда не будет.
– Я сказала ему, что это наш последний, – простонала она, рыдая на его плече. – Сказала, что больше
