тем же успехом, как и охотники, и собиратели. — Он помолчал и покачал головой. — Мои старания заключаются в том, чтобы дать тебе новую парадигму человеческой истории. Образ жизни Несогласных не пассивное существование где-то в глуши. Твоя задача не тащить назад, а вести вперед.
— Но к чему вести? Мы же не можем просто уйти от своей цивилизации, как это сделали индейцы хохокам.
— Ты совершенно прав. Перед индейцами хохокам уже был другой путь, а тебе придется проявить изобретательность — если, конечно, ты считаешь, что игра стоит свеч. Если ты обеспокоен тем, выживет ли мир.
Измаил устало посмотрел на меня.
— Вы ведь народ изобретательный, не так ли? Вы же этим гордитесь.
— Да.
— Вот и изобретайте.
— Я упустил из виду одно маленькое обстоятельство, — сказал Измаил с долгим печальным вздохом, словно сожалея, что позволил себе об этом вспомнить.
Я молча ждал.
— Один из моих учеников сидел в прошлом в тюрьме. За вооруженное ограбление, ни больше ни меньше. Я говорил тебе об этом?
Я ответил, что не говорил.
— Боюсь, что наши совместные занятия принесли больше пользы мне, чем ему. Во-первых, я узнал от него, что вопреки тому, что показывают в фильмах о тюремной жизни, тамошние обитатели вовсе не однородная масса. Как и во внешнем мире, там есть богатые и бедные, могущественные и слабые. Богатые и могущественные живут там относительно хорошо — не так хорошо, как жили на свободе, но много-много лучше, чем бедные и слабые. На самом деле они могут получить все, что хотят: наркотики, хорошую пищу, секс, услуги.
Я только поднял брови.
— Ты, должно быть, гадаешь, какое это имеет отношение ко всему остальному, — кивнул в ответ Измаил. — А дело тут вот в чем: мир Согласных — одна большая тюрьма, и за исключением горстки Несогласных, рассеянных по планете, вся человеческая раса оказалась в этой тюрьме. За последнее столетие все сохранившиеся Несогласные в Северной Америке были поставлены перед выбором: быть истребленными или согласиться на заключение в тюрьме. Многие выбрали заключение, но мало кто из них на самом деле сумел приспособиться к такой жизни.
— Да, похоже на то.
Измаил уставился на меня больными слезящимися глазами.
— Каждая хорошо управляемая тюрьма, естественно, должна иметь собственное производство. Уверен, ты понимаешь почему.
— Ну… это помогает чем-то занять заключенных, наверное. Отвлекает их от мыслей о скуке и бессмысленности их жизни.
— Да. Можешь ты сказать мне, чем является ваше собственное?
— Тюремное производство? Сразу не соображу, хотя это должно быть что-то очевидное.
— Совершенно очевидное, сказал бы я.
Я немножко подумал.
— Поглощение мира.
Измаил кивнул:
— Угадал с первой попытки.
— Между теми, кто находится в ваших тюрьмах для преступников, и обитателями культурной тюрьмы есть одно важное различие. Первые понимают, что распределение богатства и власти внутри тюрьмы не имеет никакого отношения к справедливости.
Я озадаченно моргнул, потом попросил его объяснить.
— Кто из заключенных в вашей культурной тюрьме обладает властью?
— Ну… Мужчины. В особенности белые мужчины.
— Да, правильно. Но ты должен понимать, что эти белые мужчины именно заключенные, а не тюремщики. Несмотря на их силу и привилегии, несмотря на то что они властвуют над всеми в тюрьме, ни один из них не имеет ключа, который отпер бы ворота.
— Точно. Дональд Трамп может позволить себе много такого, чего не могу я, но выйти на свободу из тюрьмы он, как и я, не в силах. Но какое отношение все это имеет к справедливости?
— Справедливость требует, чтобы и другие люди, а не только белые мужчины обладали властью.
— Да, понятно. Но что ты хочешь сказать? Что это неверно?
— Неверно? Конечно, это верно, что мужчины — и, как ты говоришь, белые мужчины — заправляли в тюрьме тысячи лет, может быть даже с самого начала. Конечно, верно, что это несправедливо. И конечно, верно, что власть и богатство в тюрьме должны перераспределиться поровну. Однако следует отметить, что для вашего выживания как расы самое важное не перераспределение власти и богатства внутри тюрьмы, а разрушение тюрьмы как таковой.
— Да, мне все понятно. Но не уверен, что многие другие люди это поймут.
— Не поймут?
— Нет. Для политически активных людей перераспределение богатства и власти — это… Не знаю, как найти достаточно сильное выражение. Идея, время которой пришло. Святой Грааль.
— И все-таки разрушение тюрьмы, созданной Согласными, — общая цель, которую примет все человечество.
Я покачал головой:
— Боюсь, что эту цель не примет почти никто. Белые и черные, мужчины и женщины — все люди нашей культуры хотят только одного: получить как можно больше богатства и власти в тюрьме Согласных. Им безразлично, что это тюрьма, и им безразлично, что Согласные уничтожат мир.
Измаил пожал плечами.
— Ты, как всегда, смотришь на вещи пессимистично. Возможно, ты прав. Я, впрочем, надеюсь, что ты ошибаешься.
Хотя мы проговорили всего около часа, Измаил выглядел совсем измученным и вялым. Я осторожно заговорил о том, не пора ли мне уйти, но его явно занимала еще какая-то мысль.
Наконец Измаил поднял глаза и сказал:
— Как ты понимаешь, мне с тобой больше делать нечего.
Думаю, ударь он меня ножом в живот — ощущение было бы таким же.
Измаил на мгновение закрыл глаза:
— Прости меня. Я устал и плохо соображаю, что говорю. Я совсем не то имел в виду.
Ответить вслух я не смог, но кивнуть мне удалось.
— Я хотел только сказать, что закончил все, что намечал сделать. Мне как учителю больше нечего тебе дать, однако я хотел бы числить тебя среди своих друзей.
Я снова сумел только кивнуть.
Измаил пожал плечами и обвел клетку слезящимися глазами, словно забыв, где находится, потом откинулся назад и громко чихнул.
— Знаешь что, — сказал я, — я завтра приду.
Измаил посмотрел на меня долгим мрачным взглядом: похоже, он гадал, какого дьявола мне от него еще нужно, но слишком устал, чтобы спросить. Он кивком попрощался со мной, что-то благожелательно прохрипев.
Часть 13
