Аннабелла обозлилась на старушку. Ей захотелось крикнуть: «Мой Мануэль не оступался! Он попал сюда потому, что защитил меня!» Вместо этого она с гордо поднятой головой зашагала к углу Рыночной площади. Стоя на остановке, она выговаривала себе за вспышки негодования: они все равно ничего не дадут; пора научиться держать себя в руках.
В два часа дня она сошла на перекрестке и спросила у кучера, когда он проедет здесь на обратном пути в Дарэм.
– В пять часов, – последовал ответ, – но вам лучше прийти пораньше: десятью минутами раньше, десятью позже – заранее неизвестно…
Под скрип удаляющегося дилижанса она огляделась. Одна дорога вела на Ньюкасл, другая на Джарроу и Шилдс. Неужели с тех пор, как она в ослеплении бежала по этой дороге, прошло всего-навсего десять месяцев? Ей-то казалось, что все десять лет, а то и десять жизней. Та, прежняя девушка, терзаемая горем, была ей теперь совершенно незнакома; у Аннабеллы не осталось с ней ничего общего. Все эти месяцы она взрослела с каждой минутой, а с момента, когда Мануэля увезли полицейские, каждый час и вовсе был под стать году. Она успела превратиться в пожившую, умудренную печалями женщину, ведь она познала боль, которую никогда не пришлось бы испытать мисс Аннабелле Легрендж, – боль истинной любви, без отвлекающего налета романтичности, боль жалости, тревоги и страха.
У ворот усадьбы она в изумлении остановилась, глядя на заросшую травой аллею и на неухоженную живую изгородь вокруг сада, которая в свое время могла соперничать гладкостью с полированным столом.
Ворота были закрыты, но на них не оказалось замка. Она вошла, миновала заброшенную сторожку и пошла по аллее. С тем Домом, что предстал ее взору, она не была знакома: он выглядел совершенно нежилым. Прежде в нем всегда сновали люди, она запомнила его полным движения. В свое время слуги роились здесь, как мухи, теперь же не было видно ни малейшего признака жизни. Картина была невыносимо тоскливой.
Она направилась к конюшне. Двор зарос травой, все двери были закрыты, кроме одной. Она подошла к распахнутым створкам и заглянула внутрь. Помещение было совершенно пустым: здесь не оказалось не только людей, но и привычных седел, уздечек и прочей конюшенной утвари. Она подумала, что у Мануэля защемило бы сердце от подобного зрелища. Впрочем, у него сейчас щемит сердце по другой, более веской причине; скоро будет сломлен его дух, а потом и тело, если она не поспешит его вызволить.
Покинув конюшню, она зашагала по саду, отодвигая разросшиеся розы и не уставая удивляться, в какое запустение способно прийти некогда ухоженное местечко в считанные месяцы. Кусты имели растрепанный вид и походили на забулдыг, забредших в приличное место. Потом перед ней вырос Коттедж.
Она замедлила шаг, чтобы унять сердцебиение. Как она ее назовет? Мама? Миссис Легрендж? Она постучала в дверь.
Дверь открыл Харрис. Казалось, он давно коротал время под дверью, поджидая ее. Подобно служанкам в Уэйрсайде, он был сражен ее видом.
– Мисс Аннабелла, мисс Аннабелла… – удрученно прошептал он.
– Добрый день, Харрис.
– Добрый день, мисс Аннабелла. С вашего позволения, счастлив снова вас видеть.
– А я – вас, Харрис. – Она умолкла при виде Элис, спускающейся по лестнице. Не дойдя трех ступенек, Элис остановилась, в спешке наступила себе на подол и шлепнулась бы, не заключи ее Аннабелла в объятия.
– Дитя мое, дитя мое!
– Здравствуйте, Элис. Как вы поживаете?
– Дорогая! Дитя мое, как прекрасно снова вас видеть! Со мной все хорошо. Вы-то как? Сколько невзгод, сколько невзгод! – Короткие фразы налезали одна на другую, как и мысли. – Она ждет, ждет уже несколько часов. Сидит и ждет… Сегодня счастливейший день в ее жизни. Клянусь, счастливейший!
Старая Элис до того забылась, что прибегла к словечку «клянусь». Аннабелла не могла не обратить на это внимание. Она радостно улыбнулась женщине, много лет считавшей ее дьявольским отродьем. Даже когда она сама пребывала в неведении относительно своего происхождения, Элис делала все, чтобы внушить ей, что она рождена в грехе.
– Идемте, идемте, не будем терять времени. – Элис подталкивала ее к двери гостиной.
Положив руку на дверную ручку, Аннабелла оглянулась на старуху. Тонкие губы растянулись в улыбке. Элис помогла ей открыть дверь.
У Аннабеллы и прежде трепетало сердце, но теперь оно металось по грудной клетке, как затравленный зверь. Она увидела Розину стоящей у окна, как тысячи раз прежде, гордую, терпеливую. Жалость, которую она испытывала к Дому, усилилась в сотни раз, и ее охватило желание кинуться к этой грустной некрасивой женщине, обнять ее, защитить. Однако она словно приросла к месту.
Только когда Розина срывающимся голосом произнесла: «О, мое дорогое, любимое дитя!» – она обрела способность двигаться. Их объятия были крепкими и искренними.
– Дай мне на тебя взглянуть. – Розина подвела ее к жесткому дивану. Усевшись, они уставились друг на друга. – Как сильно ты изменилась, дитя мое!
Аннабелла поддалась было привычной череде вопросов и ответов и машинально произнесла:
– Да, ма… – Но быстро спохватилась: – Да, я изменилась. Ведь прошло много времени.
– Да, моя дорогая, немало. – Помолчав, Розина спросила: – Ты не знаешь, как меня называть?
Аннабелла подняла глаза и, глядя на ее бледное лицо, оставшееся прежним вплоть до мельчайших черточек, ответила:
– Да, я в растерянности.
– Мамой, как же еще? – ласково проговорила Розина. – Ведь я была для тебя мамой на протяжении семнадцати лет. Человека формирует не рождение, а окружение. Твоим окружением была я; ты осталась моей дочерью, а я – твоей матерью. Верь мне, дорогая, я и есть твоя мать. Это единственное, что мне
