– Открывайте! Разве вам не хочется взглянуть, что внутри?
Стоило ей увидеть содержимое коробки, как она зажала ладонью рот и едва не расплакалась. Медленно развернув синее бархатное платье, она приложила его к себе; потом, положив его на стол, схватила Мануэля за руки.
– Мануэль, Мануэль, какая красота! Спасибо, тысячу раз спасибо! Какая прелесть!
– Платье как платье, ничего особенного.
– Я ничего подобного в жизни не видала! – Она смотрела на него, он на нее; оба не могли не прочесть в глазах друг друга потайных мыслей.
Он усадил ее на скамеечку перед камином и тихо спросил:
– Вы переживали?
Она так же тихо ответила:
– Да.
– Вы поверите, если я скажу, что вы переживали напрасно?
Она, немного помолчав, ответила:
– Постараюсь.
Он стал поглаживать ее руку и, не отрывая взгляда от тонких пальцев, спросил:
– Вы тоскуете по прежней жизни? Хотите вернуться?
Она решила, что он не поверит отрицательному ответу, и сказала правду:
– Да, Мануэль. Но только когда меня охватывает печаль. Когда мы оказались здесь, я подумала было, что больше никогда, не буду печалиться, но в последнее время мне все Чаще бывает грустно.
– Если бы представилась возможность, вы бы туда возвратились?
– На это я с легкостью отвечаю «нет», ибо знаю, что такой возможности не представится. Миссис Легрендж очень ясно дала мне это понять.
Он вскинул глаза.
– Это вы о ком? О старой леди, наверное?
– Нет, я говорю о женщине, которую называла своей мамой. Я оказалась ей безразлична. В тот день мне было так плохо, а она так и не…
– О чем вы говорите?! – Он вскочил. – Да она с ума сходила! Она тут же помчалась в Дарэм, чтобы во всем разобраться. Потом, вернувшись и не застав вас, она погнала меня обратно в Шилдс, хотя лошади падали с ног от усталости. Там она нашла эту женщину… вашу родную мать.
Она тоже вскочила.
– Вы меня не обманываете?
– У меня этого и в мыслях нет! Это еще не все: всю ночь и весь следующий день я по ее настоянию обшаривал город. С чего вы взяли, что безразличны ей? Она так тревожилась за вас, что в итоге утратила разум. Это старая леди, ее мать, не пожелала иметь с вами ничего общего, а вовсе не госпожа!
Аннабелла медленно опустилась на скамью. Глядя на нее, Мануэль клял себя за безмозглость: черт его дернул выложить ей правду! Теперь она, чего доброго, бросится туда! Ну и дурень! С другой стороны, если она до сих пор тянется к прежней жизни, то рано или поздно все равно уйдет. Ему следовало знать, на каком он свете, чтобы охладиться и зажить по-прежнему, как он жил до того, как началась вся эта нелепость.
– Вы вернетесь туда? – тихо спросил он.
Она долго смотрела в огонь. Когда она обернулась, алебастровая бледность, так пугавшая его в последнее время, исчезла; она улыбалась, как не улыбалась уже много недель. Качая головой, она молвила:
– Нет, Мануэль, я никогда туда не вернусь. Но я рада, что вы рассказали мне правду. На самом деле это ничего не меняет, но меня успокаивает, что она не вычеркнула меня из своей жизни.
Теперь она понимала, что если бы не обезумела тогда, то сообразила бы, что женщина, которую она привыкла звать мамой, ни за что не отказалась бы от нее в тот страшный день, ибо жестокость была не в ее натуре. Ей захотелось снова увидеться с ней, пусть даже бедняжка и не узнает ее. Но она поборола это желание. С той жизнью было покончено; у нее теперь было только настоящее, только Мануэль, подаривший ей новое платье.
Она встала, вернулась к столу, взяла платье, восторженно рассмотрела, снова приложила его к себе и сказала:
– Жду не дождусь завтрашнего дня, чтобы нарядиться в него!
От волнения его глаза расширились и стали совершенно черными. Глядя на нее со смесью восторга и облегчения, он, посмеиваясь, произнес:
– Куда это годится – платье без туфель! Я совсем забыл про туфли. Вот они!
И он извлек из-под скамьи прямоугольную коробку с парой черных кожаных туфелек на низком каблучке и с пряжками.
– Скиньте башмаки и примерьте это.
Не успела она присесть, как он опустился на колени и, расстегнув башмаки Эми, превратившиеся в нечто невообразимое, сам надел ей туфельки на ноги.
