неординарно остались неизвестны.
На следующее утро Е.Е. пришел необычно рано и, едва снявши пальто, сразу потребовал к себе сотрудника Лазаревского. Михаил Борисович играл в шахматы с Игорем Романовым, когда я сообщил ему об этом. Е.Е. увел профсоюзного деятеля в тамбур Главного входа и плотно притворил двери. Я незаметно подкрался и, предвкушая великое сражение титанов, заглянул через стекло. Сейчас, думаю, Михаил Борисович врежет ему и про продажу квартир, и про банкет, и вообще про все! Настал миг славы! Вперед, сыны свободы!
К моему разочарованию ничего подобного не произошло. Переговоры продолжались от силы три минуты. Это и переговорами-то было сложно назвать, скорее монологом, краткой речью. На всем ее протяжении, пока Е.Е. что-то внушал Михаилу Борисовичу, тот только живо кивал головой и виновато разводил руками. Наверное, это была самая быстрая и самая успешная контрреволюция в мировой истории. Когда дым рассеялся, бледный Михаил Борисович молча вытащил из сейфа металлоискатель и до самого открытия Галереи просидел в задумчивом одиночестве на Главном входе.
Строгий аскет Горобец, обозрев пейзаж после битвы, был краток:
– Трахнули Лазаря-то нашего.
Как всегда, лаконично и верно по сути.
Е.Е. Барханов, проводя профилактическую беседу с Михаилом Борисовичем, неспроста подбирал жесткие слова и леденящие кровь формулировки. Он имел на нашего ученого приличный, коренной зуб.
16. Банкет, Рембрандт и гарнитур «Олэся»
Незадолго до описываемых событий в Третьяковке случился очередной спонсорский банкет. А практика была такова, что обычно где-то ближе к концу мероприятия к столу – подъесть остатки угощения, – допускали всякую обслуживающую чернь, в том числе и «Курант». Дело было, конечно, добровольное. Хочешь, иди, а не хочешь – не иди.
Выпивать на банкетах строго воспрещалось, так как оставался еще свеж в памяти случай, когда разгоряченный патриаршим «Кагором» строгий аскет Горобец явился требовать у Е.Е. еще бутылочку. Не получив испрашиваемой малости, Горобец в сердцах наговорил Е.Е. лишнего, о чем потом искренне сожалел. Что ж, и не удивительно – насколько я знаю, лишение двадцати процентов жалования еще никому не повышало настроения.
Для Михаила же Борисовича Лазаревского его личное участие во всех подобных мероприятиях было делом чести. Очень уж ему нравились банкеты! Он считал посещение их своей законной прерогативой, чем-то вроде права армии на разграбление захваченного города. Принимая во внимание его высококалорийный, но удручающе однообразный пельменный рацион, слабость Михаила Борисовича в банкетном вопросе становилась легко понятной.
Но вот один раз Совнарком издал декрет: на банкет под страхом смерти никому ни шагу! Дело было во внезапно обострившихся отношениях «Куранта» с третьяковской администрацией. В хитросплетениях запутанной интриги этого конфликта демонстративному бойкоту банкета наивно придавалось значение показательной акции. Так сказать, пусть мы бедные, но мы гордые! И нам ваши огрызки на хер, что называется, не уперлись!
Напугали ежа голой жопой… Директор Галереи Родионов, узнав об этом, небось неделю не спал и горько плакал.
Как бы там ни было, такое решение состоялось, и о нем было объявлено каждому курантовцу. Будучи в те времена уже старшим сотрудником, я последовательно обошел всех своих подчиненных и довел до них последнюю директиву Генштаба. Кто, говорю, хотя бы подумает о банкете – уничтожу и распну!
То же сделали Ваня и Олег. Честь общаться с Михаилом Борисовичем выпала Олегу, причем это важно для дальнейшего повествования. Повторяю, Михаилу Борисовичу очень нравилось ходить на банкеты и кушать там купеческие пошлости вроде «расстегайчиков наборных с сигом по-монастырски». Он и пошел, цинично наплевав на все распоряжения и политические резоны командования.
Вместе с тем, понимая, что одному идти как-то уж совсем вызывающе, он склонил к этому еще и Лёлика Сальникова. Лёлик Сальников как лучшее время в своей жизни вспоминал годы армейской службы. Он был личным шофером какого-то министерского генерала со всеми вытекающими отсюда последствиями: стойкое мировоззрение дворового человека, плюс неистребимая, прямо-таки наркозависимая тяга к халяве. Естественно, он с радостью согласился.
Тревожную весть в дежурку принес Андрюха Кузнецов. Мол, сидят голубчики, угощаются. Евгений Евгеньевич, сломав в сильных пальцах карандаш, сказал длинную фразу на матросском языке и отправился лично проверить сигнал. А я в это время возвращался с отдаленного поста. Проходя через банкетный зал, я увидел нечто вопиющее.
У Рембрандта есть такая картина «Автопортрет с Саскией». На ней изображен собственно Рембрандт с толстой теткой на коленях, стало быть, с этой самой Саскией. В победно воздетой к небу правой руке живописец сжимает здоровенную стаканюгу с портвейном, а левой этак крепко, с вдохновением мнет саскину трансмиссию. Вид у Рембрандта при этом самый что ни на есть праздничный. Саския тоже всем довольна.
Мизансцена в банкетном зале в деталях повторяла шедевр великого фламандца (или голландца?). Сдвинув стулья в кружок, здесь беззаботно пировали Лёлик «Малыш» Сальников, Михаил Борисович и несколько официанток из кафе. Одна из них сидела у Михаила Борисовича на коленях и, болтая в воздухе упитанными икрами, заливисто хохотала густым контральто.
Судя по всему, Михаил Борисович исполнял на этом маленьком празднике партию тамады, и как раз провозглашал очередной тост. Он был весел, нетрезв и без пиджака, отсутствие которого обнаружило наличие ужасно цветастых подтяжек.
А в пяти метрах от них я с замиранием сердца приметил нашу кураторшу Зайкову, прямо-таки пожиравшую глазами веселую компанию. Она сосредоточенно фиксировала каждое движение расслабившихся сотрудников Службы безопасности и, надо полагать, уже моделировала в уме сцену скорой беседы с их начальником. Начальник, кстати, не заставил себя ждать. Евгений Евгеньевич стремительно ворвался в кафе, но тут же замер, будто громом пораженный. Его благородное лицо исказилось гримасой гнева и удивления.
Допустим, он мог еще себе представить двух тщательно закшкеренных сотрудничков, тихонько притаившихся в темном уголке, и торопливо поедающих бутерброды с севрюгой. Наверное, он ожидал увидеть, что они то и дело воровато оглядываются на двери и пугливо вздрагивают при каждом шорохе. Быть может, он даже ожидал, что они, плача от страха, лихорадочно рассовывают по карманам расстегаи и
