Павел Макарович тяжело вздохнул и грустно посмотрел на меня. Глаза его были красные, невыспавшиеся.
– Понимаешь ли, Фил… – начал он.
– Не понимаю!!! – заорал я истошно, враз слетев с катушек. – Павел Макарович, так-разтак твою бабушку, прими к сведенью…
– У меня дядя умер, – закончил Паша.
– Да меня!..
По инерции я чуть было не ляпнул: «… не ебёт кто там у тебя умер!», но вовремя осекся.
И вот тут-то в первый раз за многие-многие годы мне стало по-настоящему стыдно. «Разве можно так с людьми, скотина?» – спросил я сам себя. И не нашелся с ответом.
– Да? Пойдем-ка… – хмуро сказал я Павлику.
Мы пришли в дежурку, и я лично попросил Сергея Львовича освободить на сегодня сотрудника Тюрбанова от работы. Начальник смены, разумеется, вошел в положение и даже спрашивать не стал «что и почему». Надо так надо. Павел Макарович оделся и ушел.
Я рассеянно посмотрел на «Журнал постов» и вдруг понял, что на втором-то этаже больше никого нет. И поставить некого. То есть кроме меня самого. Тяжело вздохнув, и сложноподчиненно высказавшись в атмосферу, я поплелся на «шестую» зону. И отстоял там почти весь день.
Конечно, я не развалился. Конечно, здорово помогла закалка, полученная за месяцы окопной службы. Но денек выдался действительно жаркий.
Пятница, школьные каникулы, народу – тьма китайская! Три раза посетители падали в обморок. Постоянно терялись какие-то дети. Только до обеда мною было выявлено и депортировано с десяток нелегальных экскурсоводов, причем большинство из них оказались теми еще мерзавцами. Один фрукт и вовсе принялся разводить меня на то, будто вот эти семь человек, которым он только что рассказывал по- английски про Шишкина вовсе не интуристы, а его единоутробные племянники, природные уроженцы города Калуги! Самому младшему из племяшей, – пузатому и усатому мужику в панамке – на вид было лет пятьдесят, никак не меньше.
Дальше – больше, веселье только начиналось.
Несколько пьяных подростков, исполнившись юношеского задора, пытались снять со стены «Богатырей». Двое из них были настроены весьма неконструктивно. А один, – здоровый такой, плохо выбритый мальчик – со словами «ты хто такой!» даже пытался хватать меня за лицо. Эдак по-свойски, запанибрата…
При иных обстоятельствах я, может, и простил бы его, но, блин, не в тот день! Положение свое, – и так незавидное – он усугубил цеэсковским шарфиком на шее. Это, думаю, что же получается, товарищи дорогие! Конявые сопляки меня теперь будут в Третьяковке прессовать? Я чуть на расплакался с досады, честное слово!
И потащил упирающегося мальчика к выходу. Мне с энтузиазмом помогал сотрудник Кремер. Собственно, Кремер и тащил, а я осуществлял общее руководство операцией и отгонял от него сердобольных бабушек – Кремер-то постоянно присовывал мальчику кулаком то в ухо, то под ребра, то по печени.
В дверях, под восторженные аплодисменты публики самолично вмазал подонку настолько мощного пинка, что аж у самого в ноге что-то хрустнуло. С подъема! Бедный подонок, поскуливая и подвывая, минут десять просидел на снегу, крепко стиснув руками ушибленную жопу. Верные товарищи стояли рядом и утешали его как могли.
Потом еще битый час эта хебра барражировала вдоль забора и, размазывая горючие сопли по щекам, наперебой призывала меня к сведению счетов. Причем с удовлетворением отмечалось, что непосредственный виновник торжества держался нарочито скромно. Он энергично растирал пострадавший копчик и покрикивал что-то такое умеренное из-за спин дружественных балбесов. Наблюдая творящееся безобразие, сотрудник Леонов предложил учинить карательную вылазку. Я устало махнул рукой: делайте что хотите!
Леонов зашел через Инженерный в тыл неприятеля. Тяжелая прусская пехота – Горобец, Кремер и Зандер ударила в штыки. Лелик Сальников, будучи мужчиной внушительным, придал происходящему основательности. Сложив руки на груди, я мрачно наблюдал за баталией. Рядом в лице братьев Кротовых застыла Старая Гвардия, готовая по первому знаку пойти в огонь.
Этого не потребовалось, так как военное счастье было на нашей стороне. Короткая возня завершилась многократным окунанием непокорных в талый снег. Мент Леха, вооружившись резиновой палкой, бросился наперерез отступающей в беспорядке молодежи, и умудрился-таки заловить двоих. Воздействуя на юнцов авторитетом милицейской формы, он подверг их незлобивой экзекуции, после чего сдал в кутузку. Приятно, что союзники остались верны своему долгу.
Если бы не забавный и поучительный случай день можно было бы считать вовсе кошмарным. Случай же такой. Проходя через «первую» зону, я невольно обратил внимание на упитанного школьника, неторопливо поднимающегося по Главной лестнице.
Именно таким, иллюстрируя сказку про Мальчиша Кибальчиша, советские художники любили изображать его идеологического антипода Мальчиша Плохиша: жирненький, гладенький, ручки пухленькие, глазки маленькие, хитрые такие, с подлянкой. Как там в бессмертных строках? «…Выкатили ему буржуины бочку варенья и ящик печенья – сидит Плохиш, жрет и радуется.» Да, ребята, какой же херней пичкали неокрепшие детские умы… Небось, бочке варенья сам бы обрадовался! Клубничного-то, а?! Будь ты хоть трижды пролетарий.
В руках Плохиш нес меховую шапку, а в шапке находился предмет, который я поначалу ошибочно принял за кролика. Но это был не кролик, это был огромный шмат коричневой халвы. Или лукума, пес его там разберет. Главное, что кусяра был действительно кинг-сайз – размером примерно с силикатный кирпич!
Весь облик мальчика не оставлял сомнений в том, что халву он потащил в залы совсем не потому, что опасается за ее сохранность в гардеробе. Восточной сластью пацан намеревался скрасить свое вынужденное пребывание в тоскливом месте.
– Куда вы, юноша? – вежливо интересуюсь я.
