– Что, может, и у моего уже такие угольники на воротнике? А что они обозначают? Командир или все еще курсант? Он ведь писал, будто учился там где-то…
Андрей посчитал не лишним здесь немного и переборщить:
– У Игната Прокофьевича, – сказал он, – четыре таких угольника. Он лошадей уже давно не чистит.
– А разве чистил? – охнула Евдокия. – И вы чистили?
– Чистил. И он, и я, – ответил Андрей. – Больше года чистили. И не по одной лошади, а по три, по четыре. Бывало, так зачистишься, что пар идет от гимнастерки. На дворе мороз градусов двадцать, а мы все мокрые. Иной раз подойдет командир отделения, юнец зеленый из очередного призыва. Надует губы:
«А ну, стать смирно! Почему хвост у лошади не вычищен? Эх вы! Ученый, а хвост у лошади вычистить не умеете!..»
Евдокия хотела бы рассмеяться, но сообразила, что не очень-то смешно, когда ее тридцатидвухлетнему Игнату, учителю со стажем, приходится выслушивать не совсем тактичные замечания юнца – командира отделения.
– И чистили? – снова горестно вздохнула она.
– Что?
– Ну, хвост этот… Наново перечищали?
– Не только перечищали, но и мыли чуть ли не каждый день. С мылом! Вот если бы в наших колхозах так смотрели за лошадьми, – ого! Вы не представляете, что там у нас за лошади. У меня был Вихорчик. Весь серый, в яблоках, ноги точеные, шея крутая, высокая. На манеже все понимал с полуслова. Разве можно не полюбить такого? Я и теперь ради него часто хожу на конюшню.
– А я думала, – рассмеялась Евдокия, – что только мы, дурные бабы, к коровам привыкаем. А что, у моего тоже какой-нибудь рысак есть?
– У него – Ворон. Высокий, поджарый скакун, рукой до гривы не достанешь.
– И что же, Игнат ездит на нем?
– А как же! Не только ездит, но и препятствия преодолевает: барьеры, канавы…
Женщина сочувственно, но, пожалуй, не совсем искренне вздохнула:
– Пускай бы лучше в штаб или на склад какой просился. Не очень-то нужно ему это командирство.
VIII
В тот день так и не пришлось Вере наговориться с мужем. Не успела высыпать все свои вопросы Евдокия, как в квартиру вошел директор школы Юрий Павлович Жарский. Евдокия посмотрела на него подозрительно, но, поняв, что он пришел не к ней, пересела поближе к кровати и принялась перечитывать мужнино письмо.
Жарский на миг остановился у порога, широко улыбнулся и размашисто, насколько позволяли его короткие, не очень ровные ноги, шагнул к Андрею. Сокольный встал.
Перед отходом Андрея в армию директор тоже ожидал повестки. Прождал с месяц, а потом перестал и надеяться. Уже на службе Сокольный узнал, что Жарский все же был призван. О дальнейшей его судьбе Андрею не писали. Вот почему, увидев директора в гражданской одежде, Андрей удивился, хотя и не подал виду. Как неизбежного, стал ожидать вопросов о себе.
Юрий Павлович, однако, совсем не докучал вопросами. Узнав, как здоровье, и мимоходом, из вежливости, бросив еще несколько вопросительных фраз, он принялся рассказывать о себе. Говорил с воодушевлением, быстро и так образно, с таким множеством интересных и острых эпизодов из своей военной службы, что его рассказом заслушались и Евдокия, и Вера. Далекие, чуть ли не героические походы чередовались в его рассказе с необычными скачками на лошадях, с описаниями оружия, какого и свет не видывал, с воспоминаниями о разных военных, рядовых и командирах, одинаково близких ему и совершенно необыкновенных.
Слушая директора, Андрей мысленно переносился в свое подразделение и чувствовал, что его служба не так уж богата подобными приключениями. А может быть, сам он не обращал внимания на такое?
Тем не менее Жарский представал перед ним как человек широких возможностей, способный везде проявить себя, везде найти соответствующее своему характеру место. И как-то сам собой всплыл в памяти рассказ о том, как один солдат царской армии двенадцать лет прослужил в Петербурге, а Петербурга не видал.
Мелькнула мысль об обидной, хотя и довольно далекой аналогии… В самом деле, срок приближался к концу, а пришлось бы ему вот так, как сегодня Жарскому, вспомнить весь свой воинский путь, и, пожалуй, не нашел бы и пятой доли того, о чем рассказывает директор. Его, Андрея, служба, как и вся жизнь, проходила в каждодневном напряженном труде. Она требовала затраты большой энергии, силы, часто сопрягалась с немалыми трудностями. Преодоление этих трудностей приносило удовлетворение, сохранялось в памяти, однако казалось, что другим не очень-то интересно слушать обо всем этом…
Сокольный и прежде не раз ловил себя на мысли, что у других всегда получается лучше, чем у него. Он словно бы идет по краю жизни, а не самой серединой ее. Военная служба сначала импонировала его натуре, вызывала стремление стать сильным, волевым человеком. Но потом заболела нога, и все пошло прахом…
Сейчас он остро чувствовал, что, видно, не быть уже ему в строю, не быть в армии таким, как все, и это болью отзывалось в сердце. Даже неловко стало ощущать на себе красивую военную форму, смотреть на блестящую планшетку. Казалось, будто все это на время лишь одолжил у кого-то, чтобы вот так, в военных атрибутах, показаться дома.
А у Жарского все по-иному. Вот он сейчас в обычном гражданском костюме, кажется, в том же самом, какой носил до армейской службы: темно-серый, уже не новый пиджак, синие брюки-клеш. И все же выглядит настоящим военным, не хуже любого кадрового! Почему? Возможно, окончил военное училище и пришел на побывку, а может, по какой-нибудь другой причине отпустили, – ну, например, как отличника боевой и политической подготовки. Из рассказа Жарского этого не узнать. Андрею хотелось спросить, почему человек дома, но стоило заикнуться, как Жарский сразу поднимал обе руки, повышал голос и
