– Меньших забирай!
– Как же ты будешь тут один, папка?
– Как все: школа на моих плечах, партийная организация всего сельсовета…
– Школу ты этой старухе эвакуированной передай, а себе до поры до времени оставь только уроки. Ты же больной, папка.
– Пустые слова! – возразил Любомир Петрович. – Давай-ка прекратим этот разговор.
– Сегодня прекратим, – без тени обиды согласилась Людмила Титовна, – а завтра продолжим. Не ждать же нам, когда фашисты район оккупируют.
– Этого никогда не будет!
– Теперь всего можно ждать…
– В случае чего, – Любомир Петрович приподнялся, решительно повел рукой, – всей школой в партизаны уйдем! Душа горит: бросил бы все, и завтра же – воевать!
– Не с твоим здоровьем, папка.
– Почему не с моим? Все теперь воюют! Сколько партизан, слышно, в Белоруссии! Что же, по-твоему, там все молодые да здоровые? Каждому дело найдется! Читала сегодняшнюю сводку? Партизанский отряд под командованием товарища С. из засады разбил немецкий обоз. Уничтожено много немцев, взяты большие трофеи – оружие, боеприпасы, амуниция… Из засады, понимаешь? А из засады и я не промахнусь! Так бы ударил, что…
– Нет-нет, не с твоим здоровьем, папка…
IX
Поздним вечером красноозерские собаки встретили на околице незнакомого им человека и с заливистым лаем провожали чуть не до середины деревни. Тут человека остановили трое полицаев. Включили фонарики, проверили документы и почтительно пропустили. Один, видать, старший, даже под козырек взял. Собаки снова с лаем накинулись на пришельца и проводили его до школы. И только когда он завернул во двор, они, побрехав еще вслед, угомонились.
В квартире Жарского было темно. Если б горел свет, он пробивался бы через какую-нибудь щелку в маскировке.
Пришелец постучал в окно и взошел на скрипучее в мороз крылечко.
– Кто там? – послышался настороженный женский голос.
Человек назвался и назвал хозяина. Женщина удалилась, и вскоре к дверям подошел Жарский:
– Кто тут?
– Это я, Юрий Павлович. Я, Переход.
– Илья Ильич?
– Да.
– Одну минуточку! Надя, зажги лампу!..
В передней гость поставил в угол желтую трость, снял лохматую, заиндевевшую шапку и погладил большую, со лба до макушки, лысину. Заодно пригладил остатки волос на затылке.
– Подмораживает, – одобрительно произнес он и с помощью Жарского снял бобриковое пальто, воротник которого также подбелила легкая изморозь.
– Вы, я вижу, не из дому, Илья Ильич?
– С дороги, Юрий Павлович, с дороги. Был тут в одной школе, да поздновато выбрался оттуда.
– Что же вы пешком, да еще и один?
– Не хочу быть просителем. И с конем этим возиться… А так – палку в руку и пошел себе помаленьку. Немцы меня пока не трогают. И люди свои везде.
– Прошу, Илья Ильич!
В комнате стоял круглый столик неведомо на каких ножках: скатерть спускалась до самого пола. На столике – дорожка, вышитая петушками. Вокруг – кресла в белых чехлах. Все это придавало комнате больничный вид. Впечатление нарушала лишь боковушка за узкими открытыми дверями, в которые была видна кровать с двумя пышными подушками.
По знаку хозяина жена сняла со стола дорожку, постелила газету. Затем принесла масленку, тарелку с нарезанным салом и еще тарелку с кружочками колбасы. Выставила полную, чуть не до затычки, бутылку и лишь после этого подала мужчинам ножи, вилки и каждому по граненой рюмке.
– Я думаю, Илья Ильич, – широко улыбнулся Жарский, кивнув на бутылку, – с мороза не помешает…
– Наверное, – потерев отвислый, раскрасневшийся по морозу подбородок, согласился Илья Ильич. – Только я недавно перекусывал.
– Да и мы недавно ужинали, однако за встречу…
– А что же хозяйка? – как бы рассматривая стол, пригласил Илья Ильич. – Попросим и хозяйку с нами.
– Возьми, Надя! – коротко бросил, словно приказал, Жарский.
Жена послушно вышла в переднюю, побренчала там посудой и вернулась с маленькой, как наперсток, рюмочкой.
