Цезарь тут же прекратил переговоры, вернулся к своим войскам и отошел с ними от холма раньше, чем стычки переросли в бой между целыми отрядами. Ему совершенно было не нужно, чтобы германцы распустили слух, будто он вероломно нарушил перемирие.
Цезарь вернулся к себе – в лагерь десятого легиона. Там солдаты были полны негодования не только из-за поведения германцев, но также из-за слов Ариовиста, которые передали им офицеры. Таких наглых слов невозможно было терпеть. Король германцев заявил, что хорошо знает, как желают смерти Цезаря некоторые влиятельные люди в Риме, и сказал, что, может быть, посчитает для себя выгодным оказать им эту услугу. Очень скоро эта новость облетела весь лагерь, и остальные легионы, безгранично преданные Цезарю после Безансона, вслед за десятым были охвачены жаждой боя.
Но пока Ариовист продолжал тянуть время. Он направил к нам еще нескольких посланцев и через них передал, что хочет возобновить прерванные переговоры. Если Цезарь не может прийти на них лично, пусть пришлет кого-нибудь из своего штаба.
Цезарь задумался. Всегда и во всем он старался поступать так, чтобы быть правым. Он и без слов Ариовиста помнил, что у германца есть друзья в Риме. Но подвергать себя новым унижениям означало терять свое достоинство. Помимо того, это было крайне опасно. Дикарю нельзя доверять. Однако Цезарь не хотел подвергнуть опасности и кого-нибудь из своего штаба.
– Не хочешь сделать это вместо меня? – наконец предложил он Проциллу. – Король говорит по-галльски, да и у него сейчас ссора не с галлами, а с римлянами. Положение твоего отца в провинции поднимает твой престиж, и я пошлю с тобой торговца Меттия, который связан с королем узами гостеприимства.
Процилл с большой охотой взялся за это дело. После безансонской паники он все время чувствовал себя виноватым, и, хотя Цезарь ни слова не сказал о его болтливости, Процилл понимал, что Цезарь, вероятно, знает о ней. Поэтому он, стараясь выполнить это поручение как можно лучше, даже надел для этого случая галльскую одежду, которую носил очень редко, и отправился в лагерь германцев.
Перед этим несколько дней подряд мы и они обменивались посланиями и сообщениями разного рода, поэтому Цезарь и Процилл считали, что король хочет лишь одного – выиграть время. Но лишь теперь стало понятно, что он готовил ловушку для Цезаря или человека из его штаба. Обнаружив, что посол – всего лишь молодой галл, король пришел в бешенство и закричал, что Процилл – римский лазутчик. Когда молодой человек попытался защищаться, Ариовист велел своим людям побоями заставить его замолчать, а потом увести прочь. Затем они посадили Процилла на цепь, как пса: не только сковали его руки и ноги, но и прикрепили цепью его шею к дереву. Германцы хвалились тем, что не спят под крышей уже четырнадцать лет – со времени своего входа в Галлию. Они имели в виду, что живут в повозках или кожаных палатках, которые быстро разбивают всюду, где становятся лагерем. В одной из таких палаток, где было очень темно и отвратительно пахло, Процилл и находился в заточении под охраной двух стражников, не знавших галльского языка. О Марке Меттии он ничего не смог узнать от своих угрюмых соседей по палатке.
Цезарь был ошеломлен подобным поворотом событий. Он любил молодого Процилла и очень уважал его отца, на чье влияние в провинции полагался во многих делах. Цезарь понимал, что не должен впадать в отчаяние из-за того, что нельзя изменить, и поспешно бросаться в бой по личным причинам. Только успех мог укрепить верность его легионов. И все же он действительно страдал из-за отсутствия новостей о Процилле. К сожалению, после самых первых сведений его галльские лазутчики не смогли узнать ничего.
Вслед за этим для Процилла последовали дни изнурительного похода. Часть этого времени он провел в той же зловонной палатке, а другую часть, когда германцы были в дороге, – в повозке. На четвертый день его, все так же скованного, покрытого ссадинами, грязного, полумертвого от голода, привели к королю Ариовисту.
Король был варваром огромного роста, со светлыми волосами и бородой, цвет которых был между пепельным и соломенным, но ближе к пепельному, и светло-голубыми, почти бесцветными глазами. Одну руку он держал на своем огромном мече, другую – на плече своего сына от старшей жены. Он следил за тем, как его прорицательница рассыпает щепки по маленькому костру из березовых дров, и, казалось, не видел пленника, которого тащили к нему. Однако Проциллу показалось, что король, несмотря на все свое внешнее безразличие, его увидел и втайне злорадствует. В том состоянии, в котором находился тогда Процилл, невозможно было выглядеть достойно, но, когда стражники перестали дергать в разные стороны цепь, прикрепленную к его шее, он попытался стоять прямо.
Прорицательница была очень высокой, могучего телосложения женщиной в грязной просторной одежде белого цвета и с ожерельем из зубов зубра на шее. Ее волосы, наполовину русые, наполовину седые, падали ей на спину спутанной массой. На поясе у нее был маленький каменный нож. Она протянула руки над огнем и стала взмахами заставлять дым подняться вверх, выкрикивая при этом в небо свои заклинания. Король следил за ней взглядом.
Из леса лениво вылетела ворона, обогнула лагерь, чтобы не пролететь над ним, и исчезла за холмом. Не сводя с нее глаз, прорицательница повернулась к королю и что-то заговорила быстро и громко. Король кивнул.
Она выхватила из-за пояса свой маленький каменный нож и зашагала к Проциллу по траве с таким неистовством в движениях, что он решил: пришел его последний час. Но, как оказалось, она хотела получить лишь прядь его волос. На беду, они были коротко острижены, и она наполовину срезала их, наполовину вырвала, пока два стражника держали Процилла. Внезапно она полоснула ножом по его руке и, когда из раны полилась кровь, смочила в этой крови свои пальцы и срезанные волосы. Потом варвары снова оставили Процилла в покое, а прорицательница ушла.
Она вернулась к своему костру и стала разжигать его щепками и еще чем-то, от чего огонь стал синим. Но теперь светлые глаза Ариовиста не следили за ней. Они остановились на Процилле, и король медленно сказал ему по-галльски:
– Она гадает, что лучше: сжечь тебя на костре как жертву нашим богам сегодня или подождать до завтра.
Процилл побледнел. Он был мужественным человеком с сильным характером, но умереть в огне сегодня же – это было до ужаса быстро. В паническом страхе, осознавая, что шатается, словно вот-вот упадет в обморок, он увидел, как жрица разжала окровавленную ладонь и его волосы упали в костер. Краем глаза он заметил: король улыбнулся, увидев его ужас. И снова чувство, что над ним злорадно насмехаются, придало ему силу: вернуло щекам нормальный цвет и заставило ответить:
– Еще никто не покупал благосклонность богов тем, что убил посла.
– Сейчас она гадает, – негромко и мягко повторил король. – Через минуту она узнает, когда это будет.
Но Процилл стиснул зубы и больше ни разу не доставил королю радость видеть действие его жестокости.
Минута, пока продолжалось гадание, была самой длинной в жизни Процилла. Он молча следил глазами за жрицей и пытался понять, что она делает. Король улыбался. Вскоре она, похоже, приняла решение и заговорила по-германски. Казалось, ее словам не будет конца. Наконец король снял ладонь с меча и быстрым движением руки подал знак стражникам. Они схватили Процилла. Час настал! Но они утащили его обратно в палатку, и ни словами, ни знаками он не смог добиться от них ни малейшего намека на то, сколько дней ему осталось жить.
Тем временем конные отряды враждующих сторон вступали в стычки каждый день. Цезарь давал противнику возможность начать бой всеми собранными силами, но Ариовист оставался в своем лагере. От пленных Цезарь узнал: прорицательница предсказала королю, что тот проиграет сражение, если оно произойдет до новолуния.
Цезарь не видел никаких причин откладывать схватку и решил, что германцы, если заставить их начать бой против их желания, будут сражаться не так храбро. Поэтому он снова выстроил войска в три линии и повел их вперед. Если противники не выйдут ему навстречу, он отыщет их в лагере.
Когда германцы поняли намерение Цезаря, они покинули лагерь и начали выстраиваться в боевой порядок. Вообще все снялись с места: женщины и дети в повозках или на телегах выехали из лагеря, чтобы наблюдать за ходом боя и воодушевлять криками своих мужчин. Ободренные этим германцы построились фалангой, сомкнув щиты, и пошли на римлян. В отличие от позиции гельветов у горы Армесий они сражались в удобной для себя местности – на пологом склоне без деревьев. Из-за этого преимущества их
