указал на лист в руках Ладимира, – направлена в инстанцию, занимающуюся разбирательством вашего дела.
Лад не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего. Все это не укладывалось у него в голове.
«Нет, не может быть! Это неправда! Это все Изотов подстроил! Нет! Нет! Нет!» – бились мысли, как птицы в клетке, и слова трибуна едва доходили до него, пробиваясь сквозь затуманенный ядом предательства мозг.
– Я скажу вам без протокола. Понимаете, капитан, вся ваша ситуация – это щелчок по носу чести императора. Щелчок, от которого не уклонишься и который придется стерпеть. Вот если бы вы погибли, вопросов не возникло.
Ладимир провел по лицу рукой, словно прогоняя сон, потом посмотрел полковнику в глаза:
– Хочешь сказать, что мне нужно было умереть?
Полковник пожал плечами:
– Скажем так – это решило бы множество проблем.
Ладимир вскочил, отшвырнув бланк приказа, схватил чиновника за грудки и приложил спиной о стену.
Тот не сопротивлялся и смотрел на Лада совершенно спокойно.
Злость и обида бушевали у капитана внутри. Казалось, вся накопившаяся ярость была заключена сейчас в кулаках, стиснувших материал мундира полковника. Ладу неимоверно хотелось выпустить ее на волю. Ему просто физически было необходимо сейчас что-нибудь сломать или разрушить…
Но в какой-то миг взгляд Ладимира изменился, кулаки разжались – Синан не смог сдержать облегченный вздох, – капитан опустил внезапно потухший взгляд и, понурив голову, отошел от полковника.
– Это большая политика, капитан, – сказал трибун, оправляя мундир и поднимая выпавший из рук шаблон. – Вам не посчастливилось попасть в ее жернова. Она перемелет вас, даже не заметив. Сожалею, но ничем не могу помочь. Такова жизнь, капитан. Прощайте.
Полковник вышел из камеры, дверь закрылась, защелкали замки. Лад смотрел на пластик стены. Внутри у него были такие же пустота и безразличие, как и во взгляде, а в ушах звучали слова полковника: «Такова жизнь… такова жизнь… се ля ви…»
Первым посетителем после трибуна, сообщившего Ладимиру, что тот больше не состоит на службе у императора, был Изотов. Он пришел в сопровождении тюремного смотрителя, который заковал Лада в наручники и встал позади.
Капитан улыбнулся бы такой предусмотрительности, если бы ему не было все равно.
Изотов, как всегда одетый с иголочки, взял табурет и расположился напротив, закинув ногу на ногу.
– Здравствуйте, капитан, – сказал он. Не дождавшись ответа, Виктор продолжил: – Не думайте, что я пришел позлорадствовать, вовсе нет. Наоборот, я в какой-то степени благодарен вам – сложившаяся ситуация благотворно сказывается на моей карьере и жалованье. Простым подавлением бунта я бы такого не добился. Ваше участие и последующий арест наделал много шума. Столько журналистов сразу я не видел уже давно. Вы снова в центре внимания, можно сказать – звезда.
Он выжидающе посмотрел на Лада, но тот не произнес ни слова.
– Ну что же. Понимаю вашу обиду. В предательстве мало приятного, но такова жизнь. Рассматривайте это не как предательство, а как жертву. Думаю, в канцелярии считают именно так – они жертвуют вами, чтобы с достоинством выйти из довольно щекотливого, с политической точки зрения, положения. Также я понимаю, что вам от этого не легче. Не знаю, что лучше: оказаться преданным или стать разменной фигурой в игре власть имущих. И чтобы было чуть менее… э-э… тяжко, вот возьмите. – Он достал из внутреннего кармана тонкую фляжку и поставил на стол. – Сош. Не отказывайтесь. В программу автоповара этот напиток не заложен. И думаю, в ближайшие несколько лет вы вряд ли его еще попробуете. Я хотел сообщить вам, что суд назначен на завтра на девять утра, и примерно представляю, каков будет результат – его несложно предугадать.
Каменев смотрел па него спокойным взглядом, полным безразличия.
Изотов поднялся.
– Мне нужно идти. Приятно было поговорить. – Он тонко улыбнулся. – И знаете, в одном вы все же были правы: канцелярия не допустила возникновения прецедента.
Представитель корпорации ушел, тюремный смотритель чуть задержался, освободил капитана от оков и вышел следом, снова оставив Лада в одиночестве.
Этой ночью капитан заснул с трудом. Только когда, в очередной раз отбросив все мучившие его мысли, он смог опустошить свою душу от ненужных терзаний, вогнать в свое сердце холодный клинок безразличия, только тогда сон принял Ладимира в свои объятия.
Наутро, после завтрака, Ладимиру выдали набор для бритья и, после того как он закончил приводить себя в порядок, увели из камеры. Только выйдя на свежий воздух Лад понял, как он истосковался по открытому пространству, какой ужасно тесной была его камера, как ему не хватало свободы.
Капитан даже удивился – ведь ему приходилось жить в небольшой каюте на борту сторожевого корабля по несколько месяцев, пока длилась их вахта на дальних границах, и у него не возникало даже малейшего намека на клаустрофобию, но сейчас от одной мысли, что придется вернуться в камеру, выступила холодная испарина.
Лад взял себя в руки и, подталкиваемый охранниками, забрался в машину. До здания городского суда они добрались за десять минут. При выходе из автомобиля Ладимир и его сопровождающие попали в окружение толпы репортеров. Они галдели, осыпая проходящих мимо десятками вопросов, остающихся без ответов. Над головами вились десятки журналистских роботов, снимающих весь путь Лада до зала заседаний. Бледно-голубые лучи их голографических сканеров ни на секунду не отрывались от него и охранников, беспрестанно обшаривая их.
Только в самом зале заседаний не было репортеров и их вездесущих роботов, хотя несколько
