Ордынский пленник
Нет у человека птичьих крыльев.
А то взвился бы он в поднебесье и увидел картину весёлую глазу и радостную сердцу. Между речками Москвой и Неглинной, сверкающими под весенним солнышком, на высоком холме стоит город. Имя ему по одной из тех речек — Москва. Окружён он тёмными вековыми борами, могучими дубами, светлыми берёзовыми рощами, лёгким орешником. Кипит белой и розовой пеной. Пена та — цветущие яблоневые, грушевые и вишнёвые сады. Пропасть в Москве садов. Яблок и ягод всяких по летнему времени — великое изобилие.
Впрочем, надо ли печалиться, что человек родится без крыльев?
Даны ему вместо них руки. А это, пожалуй, важнее, чем крылья.
На что пригодны крылья? Прилететь куда аль улететь откуда.
А руками можно сделать всё. Вырезать весёлую свистульку. Сплести крепкие лапти. Пошить тёплую шубу. Вылепить звонкий горшок, что ставится в печку. Саму печку — зимнего друга — сложить.
В пору, о которой речь, почти сплошь деревянной была Москва. Чёрные малые избы, в коих обретается беднота, палаты важных бояр, даже великокняжеский двор — всё из брёвен. Потому первейшее ремесло в Москве — плотницкое. Слава о московских плотниках идёт по землям близким и дальним как о мастерах искуснейших, бесценных. Спрос на них повсюду — только поспевай!
Иной пахарь-крестьянин сам сладит тын вокруг огорода, подправит крылечко, перевесит покосившуюся дверь. А если надо соорудить амбар или какую-нибудь другую хозяйственную постройку? Поставить избу вместо обветшалой или, на беду, сгоревшей? Тут без плотника, а вернее сказать, без плотницкой артели не обойтись.
В погожий весенний денёк тысяча четыреста восьмидесятого года такая вот артель возвращалась по серпуховской дороге в Москву.
Позади — исполненная на совесть работа. Срублены и поставлены четыре добротные избы. Впереди от трудов, хотя и малая, передышка.
В артели пять человек. Все свои. Старшим — дед Михей Глазов. Под началом у него двое сыновей — Григорий и Савелий — и внуков двое.
Старший внук Собинка — подле взрослых. Младший, Авдюшка, шныряет по придорожной чащобе. В весеннем лесу — ни ягод, ни грибов. И не они у Авдюшки в мечтах. Промышляет он иную поживу. Вдосталь повидала серпуховская дорога. С давних веков по ней и всем здешним местам ходили на Русь враги. Пылали пожарами города и деревни. Ветер разносил седой горький пепел. Понуро шагали в чужие края — далёкие земли — русские пленники: умелые ремесленники, молодые девки, большие и малые ребятишки. Следов тех походов подле дороги множество. Иные вовсе пустые: порванная конская уздечка, сломанная стрела. Но не всегда так. Когда плотницкая артель шла от Москвы, пронырливому Авдюшке сильно повезло. Сыскал — кто бы мог подумать?! — кинжал узорчатой стали с белой костяной ручкой и в серебряных ножнах. Должно, обронил кто-то по ночному времени Авдюшке на радость, Собинке на отчаянную к двоюродному брату зависть.
Шарит теперь Авдюшка в кустах, забирается в чащу. Дед не одобряет лёгкой поживы. Смотрит на шустрого внука косо. Авдюшкин отец радуется за сына — добытчик растёт. Собинке страсть как охота за Авдюшкой, да совестно перед дедом. Любит Собинка деда, хотя побаивается его сурового и крутого нрава.
Версты три осталось до Москвы. Захлебнулся от счастья Авдюшка:
— Батя, я шапку нашёл! Почитай, новую! Мне велика. А тебе будет впору!
Авдюшкин отец — для Собинки дядька Савелий — крикнул довольным голосом:
— Тащи сюда!
Добротной оказалась шапка. Примерил Савелий. Точно на него сшита, ладно сидит. Похвалил сына:
— Сметлив и родителя чтишь. Похвально сие. Молодец!
Дед не Авдюшке — Собинке велел:
— Погляди-ка, может, там ещё чего найдётся.
— Чур, моя добыча! — воскликнул Авдюшка. Опередил Собинку — и в кусты.
Дед не стал останавливать Авдюшку. Усмехнулся только. Словно загодя знал, что выйдет из Авдюшкиного проворства.
Едва Собинка сделал половину пути до кустов, вылетел ему навстречу двоюродный брат. Глаза вытаращены.
— Убитый дяденька там!
— Чего ж ты его с собой не прихватил, как шапку? — спросил дед.
— На что он мне?!
— Айдате посмотрим, — сказал дед. — А ты, Савелий, с храбрецом своим покарауль подводу.
Охотно на то согласился Авдюшкин отец.
Шагах в пятнадцати от дороги за густым орешником лежал человек. Лицом вниз, руки раскинуты. Будто в последнюю минуту хотел обнять родную землю. Был он в дорогой, сильно порванной одежде нерусского покроя, босиком. Выше щиколоток ноги в крови.
— Чего это у него? — тихо спросил Собинка.
— Следы от колодок. Верно, бежал из ордынского плену, — ответил отец и перекрестился. — Царство ему небесное!
— Погоди хоронить, — сказал дед.
Присел на корточки. Бережно перевернул незнакомца с живота на спину. Увидел Собинка: рубаха у того порвана, залита кровью и наискось через всю грудь от плеча тянется запёкшаяся рана.
— Ишь, как его, беднягу… — сочувственно заметил дед. — Дорогонько досталась воля.
Застонал ордынский пленник:
— Пить…
Дед глянул без слов — кинулся Собинка к повозке за сулеёй, глиняным сосудом, в котором хранился дорожный запас воды.
Авдюшка к нему:
— Чем поживился?
Собинка рукой махнул — стрелой обратно.
С жадностью припал незнакомец к сулее. Пил захлёбываясь. Словно много дней капли воды во рту не было. А напившись, опять впал в беспамятство. Обмяк. Лицо тёмное. Щёки впалые. Скулы торчат. Глаза провалились.
Дед приказал Григорию:
— За ноги бери, да осторожнее. Я возьму под руки. Собинка придержит голову.
Бережно подняли раненого. Донесли до подводы.
— Эва, подарочек… — пробурчал Авдюшкин отец. — Помрёт, кто будет в ответе?
Авдюшка тоже скривился, по отцову примеру:
— Обуза…
И полетел кувырком от дедовой затрещины.
— Щенок! В кого уродился?!
Захныкал Авдюшка, более для показа:
— Пошто дерёшься…
На отца жалобно посмотрел: дитя, мол, твоё обижают.
Смолчал дядька Савелий. Хоть и изобразил на лице крайнее неудовольствие.
От дороги тряской вновь застонал раненый. Поднял руку, силясь подать знак.
Остановил дед лошадь.
— Ты чего?
— К великому князю… — едва выговорил запёкшимися губами.
