– Про это, милый, тебя надобно спрашивать. Говорят, что в Москве, обскажи…
– Что и везде. Должна вроде быть воля от помещиков, а когда и как – кто знает?
– Э-хе-хе! – вздохнул дед Тимофей. – Поверишь ли, устали – силов нет. Должно, предел какой перешли: то еще можно было терпеть, а нынче – невмоготу. Мужики говорят: либо воля, либо берись за топор.
– С землицей как?
– Во-во! – оживился дед Тимофей. – В ней-то, похоже, вся загвоздка. Только слухи пошли о воле, принялись мужиков с добрых земель на худые переселять.
– А спорить?
– И-и, касатик, с барином-то? Родьку, младшенькова Паньковых, можа, помнишь? Заспорил. Показалось обидно и против справедливости. И что? Враз забрили в рекруты. Отец с матерью тепереча обливаются горючими слезами. Жену на сносях едва отходили, думали, помрет.
Легли спать поздно. Кряхтели на печи дед с бабкой, ругали ребятишек, что примостились там же и мешали старикам. Ворочались и чесались большие и малые на полу. Возился, беспокойно взвизгивая, поросенок, и на него спросонья сердито шипели гуси. То и дело заливался плачем младенец в люльке, и Нюрка вскакивала, чтобы укачать его. Выходил кто-то. Хлопала входная дверь, обдавая Гошку холодом.
Подавленный увиденным, он спросил шепотом у матери:
– Мы так будем жить?
Она, поняв по-своему, также шепотом ответила:
– Едва ли, сынок. У них своя крыша над головой. А у нас нет.
Глава 7
ПРОГЛОТИ ЯЗЫК…
Утром, глядя на Яковлевых безжизненными глазами, Упырь объявил:
– Барин велел вас на месячину.
– Господь с тобой, – перекрестилась испуганно тетка Пелагея. – Не шути так.
– Жить будете, – продолжал Упырь, словно и не заметил впечатления, произведенного его словами на Яковлевых, – в людской.
Дед, всегда, при любых низких поклонах клиентам и заказчикам, сохранявший внутреннее и известное внешнее достоинство, тут повалился в ноги старосте, заговорил сбивчиво и жарко:
– Никита Трофимович, не погуби! Ты при барине шея. Куда поворотишь, туды и голова. Спаси! Век буду помнить. Знаешь меня, отплачу…
– Семену с одним из мальцов – в столярку. Остальным на барщину, – не поведя бровью, продолжал ровным бесцветным голосом Упырь.
– Сжалься! Пропадем! Самое время пахать…
Дед обхватил Старостины воняющие дегтем сапоги.
– Харч получите у Акулины. И тотчас на работу. Дармоедов и без вас полно. Ивану с Николаем пахать под овес возле старой межи. Пелагее – на птичник, Марье – на скотный двор, другому мальцу – в подмогу конюхам.
Месячина! Слышал Гошка про такую радость: ни кола ни двора. За единый прокорм на барина горб ломать. Сказывали, будто бы перевелась она к нынешнему времени. Да, видать, не всюду. И на тебе – угодили!
В людской Яковлевых встретили с усмешкой:
– Явились – не запылились, баре московские. Вас тут только не хватало!
Людская была бы просторной избой, кабы не натолкали в нее сверх меры дворовых: молодых и старых, холостых и семейных. Понятно, новым людям не радовались: еще теснее остальным.
В столярке, вопреки опасениям, их встретили по-иному. Маленький подвижный старичок на одной ноге, вторую заменяла деревяшка, судя по рубахе и штанам, отставной солдат, весело воскликнул:
– Ну вот и смена подоспела!
На что дед дипломатично отозвался:
– Подмога, Прохор Аверьянович. Твоего главенства и хлебца не отобьем…
– Брось, Семен, хитрить. Хлебец свой сирый все одно получу. А командовать мне не с руки. В помощники, коли возьмешь, останусь, а генералом ты будешь. И давай-ка поздороваемся по-русски!
У деда Семена, тронутого искренним приветом, повлажнели глаза. Старики обнялись и троекратно поцеловались, ткнувшись друг в друга бородами.
В столярке пахло родным и знакомым – деревом, кожей, клеем. Золотились и шуршали под ногами стружки.
«Неужели, – думал Гошка, – судьба наконец-таки смилостивилась?»
Дед Семен оттаял, размяк. Пространно и с чуждой ему многоречивостью рассказывал о внезапно обрушившихся бедствиях, благо отставной солдат слушал внимательно и сочувственно. Горевал дед Семен по поводу избы и нынешнего положения семьи.
– Все ж спробую, поклонюсь барину. Сам и здесь не в обиде. А вот сынов с невестками на землю бы надо.
