Девушка заколебалась.
— Хорошо, раз вы так просите, лейтенант, — почти застенчиво проговорила официантка и осторожно принесла еще два яйца.
— Надеюсь, ваша дочь любит яичницу, — сказал Ларри. Амброджио устало улыбнулся.
— Я давно не видел столько яиц, — прошептал он.
Воцарилось молчание, которое нарушал только звук далеких голосов.
— Коль скоро вы вспомнили о ней — заметьте, разговор начали вы, а не я, — мне бы не хотелось, чтобы вы обижались на письмо, полученное вами утром… Если бы вы знали, в каком положении оказался я… и она… Она хочет оставить меня. И я ее понимаю. Вы не представляете, какое трудное было у нее детство. Мать ее умерла, когда ей не было и двенадцати лет… А потом сразу началась война. Поэтому я, наверное, слишком стеснял ее свободу. Она считает, что я не разрешаю ей выходить на улицу, что я виноват в том, что в ее жизни не было молодых людей, что я незаконно держу ее под арестом… И все потому, что она хотела стать медсестрой в военном госпитале в Баньоли и ухаживать за ранеными союзниками… Это в пятнадцать лет, можете себе представить! Мне известно, что говорят о Баньоли и как раненые относятся к медсестрам! Я считаю, что не держу ее взаперти, но нет смысла ничего ей объяснять. Она злится на меня. Хуже, она меня презирает.
Он казался подавленным и говорил глухим, срывающимся голосом, которого Ларри прежде у него не слышал.
— Она думает, что во всем виноват я, — продолжил адвокат, — даже в смерти ее матери. Несчастье случилось в декабре, вечером, и может быть, именно поэтому каждую зиму на нее накатывает это… Я нанял грузовичок, чтобы перевезти на мебельный склад в Вомеро47, туда, наверх, привезенные из итальянских полярных экспедиций сувениры, которые смог выкупить… Не знаю, говорил ли я вам, — продолжал он, подняв голову, — но в тот период жизни я страстно увлекся полярными экспедициями герцога Савойского и Умберто Нобиле. Особенно исследованиями этого последнего и его знаменитыми дирижаблями. Имя Нобиле о чем-нибудь вам говорит?
Голос его понемногу окреп, лицо оживилось: теперь это был совсем другой человек.
— Да, немного, — ответил Ларри, удивившись, что беседует с Амброджио на столь необычную тему. — Мне было лет десять, когда он перелетел через Северный полюс. Я не думал, что вас это интересует.
— Интересует? Страстно увлекает, вы хотите сказать? Ведь Нобиле был родом из Лауро, маленького городка неподалеку отсюда, и мой отец только о нем и говорил. В 1928 году, когда я служил в армии, мне удалось получить место в экипаже корабля «Город Милан», который сопровождал вторую экспедицию Нобиле на дирижабле «Италия». Это намного лучше, чем Эритрея! Тогда я и увлекся Арктикой. Я находился рядом с тем местом, куда упал дирижабль и где разбили лагерь Нобиле и восемь его спутников… Об этом говорил весь мир… Они просидели семь недель в своей красной палатке, прежде чем их спас русский ледокол. Меня так захватила спасательная операция, что позже, в память о времени, проведенном на Шпицбергене, я выкупил — в то время я еще мог себе позволить подобные фантазии — часть оборудования экспедиции. В частности, кусок знаменитой палатки, который значит для меня столько же, сколько частица Креста Господня… В благодарность Нобиле подарил мне кольцо, которое я ношу не снимая, — добавил адвокат и показал Ларри перстень темного золота с выгравированной надписью «Италия. 1928».
Он прервал свой монолог, словно испугавшись, что официантка, небрежно вытиравшая тряпкой пыль с искусственных цветов на сервировочном столе, услышит его рассказ.
— Я спрашиваю себя, не эта ли красная палатка стала причиной моего несчастья, — продолжил он, понизив голос, когда девушка удалилась. — Все эти реликвии занимали слишком много места в квартире на Ривьера-ди-Кьяйя, которую вы видели. Надо ли говорить, что тогда она была хорошо обставлена. И вот я нанял грузовичок, куда мы погрузили все это барахло: палатку, колышки, снегоступы, части потерпевшей крушение гондолы и бог знает что еще…
Он замолчал, задумался и, казалось, еще больше осунулся. Официантка вышла из зала.
— Это случилось на углу улиц Бернини и Чимароза. Несколько деталей каркаса палатки были плохо закреплены и отвязались на повороте; я отвлекся и не заметил встречного грузовика. Удар пришелся прямо на жену. Она промучилась два дня и умерла. Я был в прострации. Вещи отвезли на склад хозяева автомобиля. Я проклял это место и приезжал туда с тех пор только один раз. Теперь одно имя Нобиле приводит меня в ужас.
Он снова замолчал. Его руки дрожали.
— Домитилла так меня и не простила. Тогда и начались наши раздоры. Я уверен, что именно из-за этого рокового дня она хочет уехать из дома. Поэтому, с легкомыслием, свойственным ее возрасту, она решила выйти замуж за первого офицера союзников, который встретится ей на пути. Если она ему понравится, конечно.
— Скажите вашей дочери, что я офицер только волею случая и войны. В мирное время я всего лишь скромный преподаватель литературы, поставивший себе целью написать биографию, которая не будет иметь успеха у покупателей. У меня нет ни связей, ни дома, ни состояния, и ваша дочь быстро разочаруется, поверьте мне. Так это она заставила вас написать это письмо? — спросил он, немного помолчав.
Амброджио колебался.
— В каком-то смысле да.
— В каком-то смысле мне это нравится больше, — бросил Ларри и продолжил: — Она даже не может утверждать, что видела меня!
— Я знаю ее привычки. Должно быть, она незаметно следила за вами и подслушивала. Вы очень хорошо говорите на нашем языке, и она скорее всего не упустила ни слова из нашего разговора. Она сказала мне, что слышала историю о вашем поэте и юной итальянке… Это письмо… она почти продиктовала мне его.
В его голосе зазвучали фальшивые нотки.
— Ваша беда в том, Сальваро, что вы всегда перегибаете палку, — сурово произнес Ларри.
— Не надо на меня за это сердиться, — грустно ответил тот. — Я не могу больше ни кормить ее, ни воспитывать. Для нее я неудачник, ничего не добившийся в жизни. Даже когда мне удается принести в дом еды (вот хотя бы эти яйца), она даже не притрагивается к пище, утверждая, что все это несъедобно. Весит она сейчас не больше сорока кило. А между тем… Вы представить себе не можете, как она красива! Не понимаю, откуда у меня такая дочь.
— Прекратите расхваливать товар, вы мне отвратительны! — сердито прервал его Ларри. — Я не намерен встречаться с вашей дочерью, ясно?
Он почти сорвался на крик, и встревоженная официантка просунула голову в дверь. Амброджио закрыл лицо руками.
— Отныне мы будем встречаться с вами не у вас дома, как и сегодня, — продолжал Ларри. — И нет нужды использовать в качестве посыльных маленьких чистильщиков сапог. Мне не нравится, когда за мной следят или ходят по пятам. В будущем вам следует просто опускать послания на мое имя в почтовый ящик.
Амброджио кивнул.
— Не спешите утверждать, что больше не переступите порога моего дома, — с тревогой сказал он, заметив, что Ларри собирается уходить. — Вчера мне посчастливилось встретить на лестнице дона Этторе, и, несмотря на наши разногласия, я позволил себе рассказать ему о ваших исследованиях, касающихся прежнего жильца. Он ответил, что с удовольствием примет вас и даже полагает, что у него есть кое-какие документы, которые могут быть вам интересны.
Бегающий взгляд и торопливая речь адвоката ясно показывали Ларри, что тот придумал все от начала до конца и разыгрывал свою последнюю карту, чтобы убедить его вернуться на Ривьера-ди-Кьяйя. В этом настойчивом желании представить ему свою дочь было что-то патетическое и трогательное.
— Для того чтобы встретиться с доном Этторе Креспи, вы мне не нужны, — сухо ответил Ларри, стараясь не поддаваться эмоциям. — И если я решу переступить порог его дома, вас об этом никто предупреждать не будет. Напротив, от вас мне требуются только информация, которую вы, полицейский осведомитель, должны для меня добывать. Американцы, судя по всему, сидят на мели так же, как и мы, я долго искал способ заплатить вам и подумал вот о чем. Насколько я могу судить, общественный транспорт в Неаполе почти не работает… Сколько надо времени, чтобы дойти пешком от Пьедигротга до Меркато?
— Больше часа, это точно… Что касается транспорта… Разве вы не заметили, что трамваи стоят?
