Тетя Гита входит высокая и тихая, как тень. Ей нужно передать Тоньке, что Цалел дяди Юды ждет ее уже довольно долго в другой комнате, — может быть, она наконец выйдет к нему?
Тонька соскакивает с кушетки.
С этим Цалкой плохо и так и этак; он стоит посреди комнаты с поднятым воротником и курит самокрутку.
— Ты занята? — спрашивает он Тоньку.
— А что?
— Ты спешишь?
— А что?
Дело в том, что у Цалела созрел план. Теперь, после того как Тонька окончила вуз, они оба поедут в Одессу. Он там снимет комнату у моря, виллу, — так все делают. Они будут сидеть себе на балконе и заниматься каждый своим делом. Вечером варить черный кофе, читать молодую поэзию, проводить время. Ну?
— У тебя есть папироса?
У него есть табак на самокрутку.
Прежде всего она не курит самокруток, сказала Тонька. Что касается одесской виллы, то это ей ничего не говорит — ни уму, ни сердцу. Она не привыкла жить в виллах. А этот идеал — пить кофе и читать молодую поэзию — что-то ей тоже не по душе, по правде говоря, она может обойтись и без поэзии.
— Ну хорошо, а ты что насчет этого думаешь? — спрашивает Цалел, как будто Тонька обязана над этим думать.
— Я, в сущности, ничего об этом не думаю…
Он тогда вынул изо рта самокрутку и спросил, брызгая слюной:
— А что думает твой Яшка рыжий?
Она недобро посмотрела на него и пошла в другую комнату.
С этим Цалелом плохо и так и этак. Говорят, что розовый недуг за последнее время так прижал его, что он вынужден был слечь в постель. Он пролежал несколько дней и все вздыхал нараспев.
Музыка как раз полезна в таких случаях.
Оставаться дольше в постели он все же не смог и отправился блуждать по улицам. Он ходил к реке, где Тонька летом купалась, и там ему стало еще тоскливее — одному возле свинцовой воды, среди отблагоухавших полей. Последние несколько журавлей пронеслись в низком тумане над самой головой.
С реки он пошел прямо к тете Гите и сказал:
— Вы знаете, тетя, что ваша Тонька мне начинает не нравиться?
— А что? — огорчилась тетя.
— Вообще. Все ее поведение, ее товарищи.
— Непорядочные товарищи, говоришь?
— Вот увидите, толку от нее не будет, — и Цалел при этом сильно покраснел.
Что поделать?
Тетя Гита считает Цалела благородным молодым человеком, не из теперешних сорванцов, но она не вмешивается, раз она молчит, так уж молчит.
Молодежь, молодежь! Она сидит с торчащими чупринами, с оторванными пуговицами. Она сидит у дяди Зиши на кушетке. Она смеется. Тонька сгибает руку в локте и спрашивает:
— Смотри, Боровка, у меня сильный бицепс?
— А у меня? — спрашивает близорукая Нюта.
— А у меня? — кричит Анька.
— Товарищи, — отвечает Боровка, — это не мускулы, а криворожский антрацит!
— Нержавеющая сталь, — говорит Яшка рыжий.
— Это курская аномалия, — говорит Боровка.
Она (молодежь) смеется.
Тонька вглядывается в окно и видит — ночь лунная.
— Пошли! — говорит она. — Лунная ночь!
В первой комнате полутьма. Цалел дяди Юды сидит там, опершись о стол, и курит самокрутку. Он видит, как, смеясь, вываливаются из дверей эти восемь сорванцов.
Примирение
Каким образом Соня дяди Зиши поладила с отцом, толком неизвестно. Об этом ходят разные слухи. Есть сведения, идущие от тети Гиты, что после долгих споров с ее родственником, торговцем мукой, Павел Ольшевский будто бы обещал при свидетелях: как только он немного освободится от работы, он сейчас же перейдет в еврейскую веру. Насколько эти сведения далеки от истины, можно судить хотя бы по тому, что, во-первых, Павел Ольшевский вообще неверующий — он, между прочим, уже побывал чуть ли не во всех тюрьмах для политических, — а во-вторых, переход в еврейскую веру связан для мужчины с определенными трудностями, о которых здесь не стоит распространяться.
Ближе к истине другая версия: что дядя Зиша написал об этом деле длинное письмо московскому раввину и тот как будто ответил: нужно пока молчать и принять кару со смирением. А насчет того, что будет дальше, так об этом ясно сказано у нас в законе. Раввин, утешая его, приписал мелкими буковками, что подобное уже случалось во времена вавилонского изгнания, при Эзро и Нехемье, и что нет ничего нового под солнцем. Отсидеть шиве он все же советовал.
Дядя Зиша, который не терпел Зелменовых, распространил эту историю о московской открытке сначала в синагоге, где он после неудачного брака Сони стал своим человеком, и лишь потом, с большим опозданием, эта удивительная весть пришла в реб-зелменовский двор.
Дядя Юда сразу решил, что история с открыткой — вранье. И чтобы убедиться в этом, он однажды, когда дядя Зиша вышел на крыльцо проветриться, открыл форточку во двор и крикнул:
— Зиша, может быть, ты покажешь мне открытку, которую получил из Москвы?
Дядя Зиша ему хладнокровно ответил:
— Московская открытка написана по-древнееврейски, и ты в ней поймешь ровно столько, сколько свинья в апельсинах.
— Так дай хотя бы поглядеть издали!
— Открытка как открытка, — ответил спокойно дядя Зиша.
Может быть, он и получил эту открытку из Москвы. Может быть, да, а может быть, и нет. Одно только известно — что Соня дяди Зиши не переставала приходить к отцу домой, а иногда даже выходила оттуда заплаканная.
Никто не мог понять, что там, в этом спесивом доме, происходит.
Дядя Ича все смотрел из своего окна и часто забегал к дяде Зише справиться, который час. Там, в доме, всегда царила суровая тишина, лишь несколько пар часов тикало на темных стенах.
Но от дяди Ичи не могло быть секретов.
Однажды вечером он заметил, что у Зиши закрылись ставни раньше времени. Долго блуждал он по мокрому двору, боролся сам с собой, покуда все же не посмотрел в щель ставни. Он увидел странную вещь: в большой комнате, у светлого стола, сидели дядя Зиша, зять и дочь и пили чай. Он сразу догадался, что дядя Зиша, наверное, помирился с дочерью.
Потом тетя Малкеле тоже подтвердила, что его предположение не лишено основания.
Двор присматривался к ходу событий со стороны, но потом он (двор) взбунтовался из-за мелочи, и надо признаться, что виноват в этом был снова дядя Зиша.
Как известно, Зелменов прост, как ломоть хлеба. Все, что случается, он принимает как должное и
