этого времени.
В конце этой сцены странного унижения (он протягивает им руку, но они отказываются ее пожать) один из мужчин говорит К.: «Вы, наверное, хотите пойти в свой банк? — В банк? — говорит К. — Но я считал, что я арестован!»
Вот снова перед нами человек-восставший-против-насилия! Он саркастичен! Он провоцирует! Как, впрочем, объясняется в комментарии Кафки:
«3 вопросе К. заключался своего рода вызов, поскольку, несмотря на то что ему отказали в рукопожатии, он чувствовал себя, особенно с того момента, когда надзирающий поднялся, все более и более независимым от этих людей. Он играл с ними. Он даже намеревался, в том случае, если они уйдут, бежать за ними до самого выхода из здания и предложить арестовать себя».
Вот тончайшая ирония; К. капитулирует, но хочет сам себе казаться сильным, «играющим с ними», надсмехающимся над ними, делая вид, смеха ради, что принимает свой арест всерьез; он капитулирует, но тут же интерпретирует свою капитуляцию таким образом, чтобы он мог сохранить достоинство в собственных глазах.
Сначала мы прочли Кафку, сохраняя на лице трагическое выражение. Затем узнали, что, когда Кафка читал своим друзьям первую главу Процесса, он всех рассмешил. Тогда мы тоже стали принуждать себя смеяться, сами, точно не понимая почему. В самом деле, что в этой главе такого забавного? Поведение К. Но в чем состоит комизм его поведения?
Этот вопрос напоминает мне о годах, проведенных на факультете кинематографии в Праге. На собраниях преподавателей мы с другом постоянно посматривали с лукавой симпатией на одного из коллег, писателя лет пятидесяти, человека тонкого и корректного, которого мы все же подозревали в чудовищной и непреодолимой трусости. Мы мечтали вот о такой ситуации, которую (увы!) так и не смогли создать:
Один из нас внезапно в разгар собрания должен был бы обратиться к нему: «На колени!» Сначала он, вероятно, не поймет, что мы хотим; точнее, в своем прозорливом малодушии он, наверное, сразу же все поймет, но сочтет возможным выиграть немного времени, делая вид, что не понимает.
Нам тогда придется повысить голос: «На колени!»
В этот момент он уже не сможет дольше притворяться, что не понимает. Он уже будет готов подчиниться, но при этом должен будет решить единственную проблему: как это сделать? Как встать на колени здесь, на глазах всех своих коллег, не унизив себя? Он в отчаянии будет подыскивать забавную реплику, которая должна сопровождать его коленопреклонение: «Вы мне позволите, дорогие коллеги, — наконец скажет он, — подложить под колени подушечку?»
«На колени — и заткнись!»
Он подчинится, сложив руки и слегка склонив голову влево: «Дорогие коллеги, если вы хорошо изучили живопись Возрождения, именно так Рафаэль изобразил святого Франциска Ассизского».
Ежедневно мы воображали все новые варианты этой сладостной сцены, придумывая все другие остроумные реплики, с помощью которых наш коллега будет стараться сохранить свое достоинство.
ВТОРОЙ ПРОЦЕСС ПРОТИВ ЙОЗЕФА К.
В отличие от Орсона Уэллса первые интерпретаторы Кафки были далеки от того, чтобы считать К. невиновным, восстающим против произвола. Макс Брод не сомневался в том, что Йозеф К. виновен. Что он сделал? По мнению Брода (Отчаяние и спасение в произведениях Франца Кафки, 1959), он виновен в Lieblosigkeit, в неспособности любить. «Joseph К. liebt niemand, er liebelt nur, deshalb muss er sterben». «Йозеф К. никого не любит, он только флиртует, следовательно, он должен умереть». (Навсегда запомним величественную глупость этой фразы!) Брод тотчас же предъявляет два доказательства Lieblosigkeit: согласно незаконченной и выброшенной из романа главе (которую обычно печатают в приложении), Йозеф К. уже три года как не навещал мать; он только посылает ей деньги, осведомляясь у кузена о ее здоровье (странное сходство: Мёрсо из Постороннего Камю также обвиняют в том, что он не любит свою мать). Второе доказательство — его отношения с мадмуазель Берстнер, сексуальные отношения, по мнению Брода, «самого низменного толка» (die niedrigste Sexualitat). «Отуманенный сексуальностью, Йозеф К. не видит в женщине человеческое существо».
Эдуард Гольдштюкер, чешский кафковед, в своем предисловии к пражскому изданию Процесса в 1964 году осудил К. с неменьшей суровостью, хотя его словарь был отмечен не теологией, как у Брода, а социологией марксистского толка: «Йозеф К. виновен, потому что допустил, чтобы его жизнь стала механизированной, автоматизированной, оболваненной, чтобы она приспособилась к стереотипному ритму социальной машины, чтобы она оказалась лишенной всего человеческого; таким образом, К. преступил закон, которому, согласно Кафке, подчинено все человечество и который гласит: amp;bdquo;Будь человечным'». Пройдя через чудовищный сталинский процесс, где его обвиняли в вымышленных преступлениях, в пятидесятые Гольдштюкер провел в тюрьме четыре года. Я спрашиваю себя: будучи сам жертвой процесса, как же он мог, спустя всего лет десять, начать еще один процесс против другого обвиняемого, виновного не больше, чем он сам?
По мнению Александра Виалатта (Тайная история Процесса, 1947), процесс в романе Кафки — это процесс, который Кафка ведет против самого себя, при этом К. является лишь его alter ego: Кафка разорвал свою помолвку с Фелис, и будущий тесть «специально приехал из Мальме, чтобы осудить виновного». «Гостиничный номер в Аскании, где разворачивалась эта сцена (в июле 1914 года), произвел на Кафку впечатление зала суда. […] На следующий день он начал Исправительную колонию и Процесс. Мы ничего не знаем о преступлении К., а нынешняя мораль оправдывает его. И все же его amp;bdquo;невиновность' от лукавого. […] К. таинственным образом нарушил законы таинственного правосудия, не имеющего ничего общего с нашим. […] Судья — это доктор Кафка, обвиняемый — это доктор Кафка. Ему навязали ощущение вины от лукавого».
Во время первого процесса (того, о котором рассказывает Кафка в своем романе) суд обвиняет К., не называя состава преступления. Кафковеды не удивлены тем, что можно обвинить кого-то, не сообщив в чем, они не спешат задуматься над этой неслыханной ситуацией, которая ни разу еще не рассматривалась ни в одном литературном произведении. Вместо этого они берут на себя роль прокурора на новом процессе, развязанном ими же против К., стараясь на этот раз определить истинную вину обвиняемого. Брод: он не способен любить! Гольдштюкер: он допустил, чтобы его жизнь стала механизированной! Виалатт: он разорвал помолвку! Нужно отдать им должное: их процесс против К. столь же кафкианский, сколь и первый. Ведь если на первом процессе К. ни в чем не обвинялся, то на втором его обвиняют в чем угодно, что по сути одно и то же, так как в обоих случаях ясно одно: К. виновен не потому, что совершил ошибку, а потому, что его обвинили. Раз его обвинили, значит, он должен умереть.
Есть только один способ понять романы Кафки. Читать их, как читают романы. Вместо того чтобы искать в образе К. портрет автора, а в словах К. — таинственное зашифрованное послание, лучше внимательно следить за поведением персонажей, их раз-
говорами, их мыслями и попытаться представить их перед глазами. Если читать таким образом Процесс, вас с самого начала заинтригует странная реакция К. на обвинение: не совершив ничего плохого (или не зная, что плохого он совершил), К. тотчас начинает вести себя так, словно он виновен. Он чувствует себя виновным. Его сделали виновным. Ему навязали ощущение вины.
