Я услышал, как зал захохотал, зааплодировал…
Тимур встал из кресла, посадил меня к себе на плечо и пошел по проходу на сцену. Боже, как у него билось сердце!..
Шли мы под несмолкающую овацию. А когда взобрались на сцену, оказалось, что около центрального микрофона уже стоит высокая табуретка, на которую Тимур и посадил меня – так, чтобы моя морда была у самого микрофона.
Голова у меня шла кругом, лап я под собой не чувствовал, хвост онемел. Я нервно зевнул во всю пасть, чем вызвал громовой хохот зала.
Из рук одного замечательного старого артиста, известного всему миру, Тим получил моего «Оскара» и поставил его рядом со мной на эту высокую табуретку у микрофона. И сказал мне не то по-шелдрейсовски, не то по-Животному, я даже и не сообразил по-какому:
– Давай, Кыська… Вспомни все, чему я тебя учил! Давай, Мартышечка, родной… Не молчи!.. Умоляю… Мы же столько тренировались!..
Я кивнул ему головой и посмотрел на наших, сидевших вместе. С тревогой и ожиданием они смотрели на меня. Рут плакала…
Я увидел рядом с ней своего Шуру, Джека и Морта Пински, Наташу и Айрин, Пита Морено и Нуэнга, Боба и Нэнси, толстого Клиффа и Игоря Злотника, старика Стива и Бена с могилевскими корнями…
…а потом где-то совсем вдалеке, не в задних рядах зала, а гораздо дальше и выше – в странном мерцающем пространстве, где-то между звезд, океанов и пароходов, между длинных шоссейных дорог с большими тяжелыми грузовиками, среди городов и деревень разных стран, которые с высоты, куда меня забросила неведомая мне сила, кажутся абсолютно одинаковыми, а границы – неразличимыми и ненужными… И сверху все такое чистое и безмятежно мирное, и кажется, что нигде не взрываются гигантские универсальные магазины, как раз тогда, когда там тысячи ни в чем не повинных Людей, и нигде не воюют Люди между собой, и Убийцы не становятся Губернаторами, и нет Дураков и Злодеев, нет рвущихся к Власти – чтобы что-то у этой Власти украсть… И горы сверху – такие красивые, что кажется, будто там никогда не бывает оползней и страшных снеговых лавин, никто там никогда не погибает, а живут только в тех скалах Пумы и Пумочки, ожидающие рождения своих Пумят… И вообще в мире нет никакой Эмиграции… Все просто живут там, где им хочется. И сколько хочется… А возвращаются тоже – когда захотят. Если захотят… И все говорят на одном-единственном общем языке, как я на языке английского биолога профессора Ричарда Шелдрейса. Тем более что это так просто! Только нужно быть внимательнее друг к другу…
И среди всей этой поистине безграничной благости я увидел в разных краях такой красивой нашей Земли – Водилу и его дочку Настю, Капитана Алексея-Ивановича-Кэп-Мастера, Фридриха фон Тифенбаха и профессора Фолькмара фон Дейна с моей старой подругой Таней Кох… Увидел умную и деловую Хельгу – жену глупого, но доброго итальянца Руджеро Манфреди, Хельгиного брата – не очень удачливого жулика, симпатичного ветеринара-расстригу… Увидел старого пижона и щеголя мистера Бориса Могилевского, который с больным сердцем мотается в горы кататься на лыжах – чтобы не утратить свое былое мужчинство… И увидел я нашу Катерину – Кэт, Китти, Кэтрин, Катьку… Дочь Рут и Моего Шуры, за которую я теперь несу равную с ними ответственность…
И когда все это предстало перед моими глазами Кота, где-то в самой середине моей башки, исполосованной шрамами прошлых драк и борьбы за Свободу и Независимость, я вспомнил все, чему учил меня мой «младший брат» – Тим Истлейк Плоткин. Я вспомнил все, что мы натренировали с ним за последнее время – с момента объявления о номинации на Высший Кинематографический Приз Мира, на самого «Оскара», прокашлялся, прочистил глотку, и…
…не по-шелдрейсовски, а по-Человечески, по-Людски хрипато сказал в микрофон по-английски:
– ТЕНК Ю! ТЕНК Ю ВЕРИ МАЧ…
И на всякий случай добавил по-русски:
– Я ВАС ВСЕХ ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ!
