можно дольше удержать тебя там.
Леже грустно улыбнулся и сказал несколько слов по-французски. Де ля Рош расхохоталась.
— Мсье Леже говорит, что для тебя это самая большая опасность, в сравнении с которой время, затраченное на обучение и постройку аэроплана, покажется тебе мгновением, — перевел Пильский. — Поставь немедленно эти гири! Разговаривать с дамой, держа в руках эти идиотские штуки, неприлично.
— Я на работе, — спокойно сказал Заикин, не прекращая разминки. — А разговор у нас приватный, к службе отношения не имеющий.
Де ля Рош подняла внимательные глаза на Заикина и, дотронувшись до рукава Пильского, что-то спросила.
Пильский пожал плечами и посмотрел на Леже. Тот вздохнул, улыбнулся и развел руками.
— Чего это вы? — подозрительно спросил Заикин.
— Мадам просит разрешения поцеловать тебя. Она говорит, что во Франции ей не пришло бы в голову ни у кого просить на это разрешение, но в России, где, как ей кажется, запрещено все, она вынуждена это сделать.
— Чего сделать? — спросил Заикин. — Поцеловать?
— Да нет! Попросить разрешения.
— А чего? Пусть целует, — сказал Заикин. — Баба красивая.
Пильский перевел де ля Рош ответ Заикина, и баронесса, весело смеясь, встала на цыпочки и нежно поцеловала Ивана Михайловича.
Заикин поставил гири на пол, снял со своей толстенной шеи одну из золотых медалей, осторожно повесил ее на тоненькую хрупкую шею баронессы де ля Рош и повернулся к Пильскому:
— Ты ей скажи, что эту медаль я поклялся самолично повесить на шею тому, кто меня положит на лопатки. Пока что, Бог миловал, этого никому еще не удавалось. А вот ей теперь эта медаль по праву принадлежит. «Туше» чистое...
Пильский начал переводить то, что сказал Заикин, а Иван Михайлович поднял с пола гири и опять стал ритмично разминаться.
Де ля Рош поднесла медаль к губам и проговорила длинную фразу. Леже обреченно вздохнул. Пильский промолчал, и Заикин вдруг нервно и требовательно спросил у него:
— Чего она сказала? Переведи.
Пильский улыбнулся баронессе и Леже и ответил сквозь зубы:
— Что могла сказать эта дура? Эта самка? Она, видишь ли, готова плакать оттого, что уезжает сегодня и не сможет быть на твоем последнем представлении. Но, поцеловав тебя, она увезет во Францию вкус самого сильного мужчины, которого ей пришлось когда-либо встретить... По-моему, это пошлость, поистине не знающая границ! — добавил Пильский от себя.
— Это по твоему разумению, — спокойно сказал Заикин. — А мне так понравилось.
Подскочил Ярославцев, любезно поклонился и сказал:
— Пардон, мадам! Пардон, мсье! Ваня, кончай баланду, скоро третий звонок. Петр Осипович, уводи французов к едрене фене, нам еще нужно прорепетировать очередность бенефисных подношений.
И еще более любезно поклонившись французам, Ярославцев умчался, размахивая списком.
В двухместном купе спального вагона сидела мадам де ля Рош и разглядывала большую золотую медаль.
Поезд тронулся, и мимо окон купе поплыл одесский вокзал с провожающими, носильщиками, городовыми, со всем тем, что характерно для любого вокзала со времени изобретения железной дороги до наших дней.
Открылась дверь купе, и вошел Леже в дорожном костюме.
— Все в порядке, — сказал он. — Сейчас принесут ужин. А может быть, ты хочешь пойти в вагон- ресторан?
— Нет, — сказала де ля Рош.
Она надела медаль на шею и откинулась на спинку дивана.
Леже посмотрел на нее и мягко спросил:
— Это так серьезно?
— Не знаю... Не думаю.
— Я был бы очень огорчен, — тихо сказал Леже.
— Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе так благодарна за все.
— Не нужно благодарности. Я хочу совсем немного любви.
— Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе стольким обязана, — повторила де ля Рош.
Бенефис Ивана Михайловича Заикина на манеже одесского цирка был в полном разгаре.
Заикин крутил свою знаменитую «заикинскую карусель»: на плечах у него лежала длинная стальная рельса, к концам которой были прикреплены кожаные петли. В этих петлях сидело по нескольку человек с каждого конца, и Иван Михайлович крутил над манежем эту живую карусель так быстро, что сидевшие в петлях буквально взлетали в воздух.
Заикин бережно остановил вращение, осторожно ссадил шатающихся от головокружения десять человек и раскланялся.
В одной из лож сидела вся семья Пташниковых — три брата, их мать и дядя, управляющий делами семьи Пташниковых. Они первые восторженно захлопали и всколыхнули цирк аплодисментами.
— От это да! От это я понимаю! От это человек!!! — на весь цирк прокричал франтик в соломенном канотье и бешено зааплодировал.
Так как билета у него не было, он уютно примостился на ступеньках бокового прохода, по домашнему повесив свою тросточку на какой-то цирковой крюк, от которого к куполу шли тросы и растяжки.
— Боже мой! — кричал франтик. — Чтоб ему так же леталось, как жилось в Одессе!
Ярославцев сверился со списком и объявил:
— Подношение и приветствия от моряков Одессы!
Из-за кулис вышли два матроса и один респектабельный господин. Матросы несли в руках большое медное табло, на котором был укреплен серебряный якорь полутораметровой величины. Господин нес «адрес».
— Спасибо, милые! Спасибо, дорогие... — сказал растроганно Заикин, поднял обоих матросов и поцеловал в щеки.
— «Адрес» и подношение от амбалов одесского порта! — объявил Ярославцев.
Вышли три громадных костистых грузчика. Один преподнес Заикину огромный копченый окорок, другой — четвертную бутыль водки, а третий снял со своих плеч и положил у ног Заикина «козу» — приспособление портовых грузчиков для переноски больших тяжестей.
— Ванька, — громко сказал старый амбал, — «козу» носил?
— А как же? — счастливо и гордо улыбнулся Заикин. — Али тебе неведомо?!
— Ведомо. Но чтобы ты там, в Парижах, не забывал про то, откуда вышел, артель тебе «козу» на память посылает. И харч на дорогу. Так что поезжай, учись и прилетай.
Все трое низко поклонились Заикину и степенно, не стесняясь присутствия полутора тысяч зрителей, направились к выходу.
Аплодисменты обрушились на цирк.
Поглядывая на арену, Пташниковы деловито переговаривались.
Ярославцев вскочил на барьер.
— Подношение и слово имеет херсонский землевладелец господин Харченко!
Из центрального прохода, прямо напротив артистического выхода, выскочили два казачка и мигом откинули створки барьера, освобождая широкий проход на арену. И замерли, каждый у своей створки.
А затем появился здоровенный, грузный херсонский помещик, которого Заикин несколько дней тому назад выбросил через перила кафе ипподрома.
Помещик прихрамывал. Одна рука была на перевязи, ухо забинтовано. Куприн, Пильский и Саша Диабели сразу же узнали помещика и расхохотались. Помещик повернул голову на хохот и серьезно, без тени улыбки, поклонился им. Один Заикин был серьезен.
