Генка выронил обломок кирпича. Михаил тщетно пытался запихнуть разводной ключ обратно за голенище сапога. Петрович прослезился...
Уже позже, когда, счастливые и вдохновленные народными массами на продолжение подвига, они ехали на мотоцикле по проселочной дороге, Михаил растроганно сказал:
— Во люди... Никогда не подумаешь!
— Какой коллектив! — шмыгнул носом Петрович. Генка выдержал паузу и, глядя через плечо Михаила в серую пелену дождя, странным голосом произнес:
— Да. Такое возможно только у нас.
При въезде в поселок Генка снова потянул режиссуру на себя:
— Теперь, пока мы от золота не избавимся, мы ни на минуту не должны расставаться друг с другом. Всё — только втроем!
— Правильно, — согласился Петрович. — Теперь мы повязаны.
— Мне это лично даже лучше, — улыбнулся Михаил. — А то я все один и один. К кому первому, Гена?
— К тебе.
Михаил покатил к дому бабы Шуры, где снимал комнатенку.
Кровать была не застелена. Над ней висели вырезанные из журналов фотографии Пугачевой и Гурченко. На столе грязная посуда, закопченный чайник, варенье в дешевой стеклянной вазочке. И на всем этом лежала печать холостяцкого убожества и тоски.
Петрович с термосом в руках сидел на колченогом стуле, Генка брезгливо оглядывал жилище Михаила.
— И сколько ты за эти хоромы бабе Шуре платишь? — крикнул Петрович Михаилу, который стоял в коридоре.
— Да нормально... — ушел от ответа Михаил, и стало понятно, что баба Шура дерет с него втридорога.
Михаил появился в новом костюме, полуботинках и клетчатой рубашке с желтым галстуком. На голове у него был мотоциклетный шлем. Еще два совершенно новеньких шлема он держал в руках.
— А я все думал, куда я их подевал... — Он протянул шлемы Петровичу и Генке. — Это для вас. Без шлемов в области на каждом углу тормозить будут. Там ГАИ — жуть!
— На кой ляд тебе столько шлемов? — удивленно спросил Петрович.
— Почему «столько»? Всего три. Один мой... — Он снял с гвоздя плащ на подстежке. — Думал, женюсь когда-нибудь, ребеночек родится, вырастет, захочет на мотоцикле покататься...
Генка жил в доме своей разведенной тетки Веры. У Веры дочь Юлька шести лет. Да и самой тетке — всего тридцать два.
Тетка красивая. Она в джинсах, в японской куртке-дутике и обычном бабьем платке.
Юлька в фирменном комбинезончике. На голове у нее деревенской вязки розовый капор с бомбошками.
Когда мотоцикл с Генкой, Петровичем и Михаилом подъехал к дому, Вера и Юлька запирали дверь, собирались уходить.
— Не запирай, тетя Вера! — крикнул Генка. — Я ключи в машине оставил!
— Что это так рано? — удивилась Вера. — Здравствуйте, Петрович. Здравствуй, Миша...
— Здорово, Верочка, — сказал Петрович, вылезая из коляски. — В область едем.
Но Вера не услышала Петровича, не приметила ни его распухший глаз, ни разбитую губу Генки. Она смотрела на Михаила. Смотрела с такой нежностью, что скрыть этого было нельзя. Да Вера и не скрывала.
Генка открыл входную дверь:
— Поросенка кормили?
— Я кормила! Я кормила! — закричала Юлька.
— Молодец. — Генка погладил Юльку по голове, увидел на ней капор и возмутился: — Тетя Вера! Что ты ей на голову надрючила! Я шустрю по району, вещи покупаю, а они ходят, как две цыганские потеряшки! Чтобы в таком виде на улицу больше не выходить! Айда, Петрович! Михаил, проходи.
— Хозяин, — ласково сказала Вера про Генку, а сама еле удержалась, чтобы не погладить Михаила по плечу. Уже даже руку занесла.
В прихожей Петрович и Михаил разулись. В комнату вошли в одних носках.
— Что за азиатчина?! — закричал Генка. — Зачем разувались?
— Ладно тебе. Разорался. Бери паспорт и чего там тебе нужно, и поехали. У меня пообедаем перед дорогой, — сказал Петрович.
Генкина комната уставлена старинными деревянными прялками и прочей резной русской утварью. Было два самовара начала века, деревянный раскрашенный ангелок, наверное, выломанный из деревенского церковного аналоя; три иконки мирно соседствовали с цветными фотографиями американских автомобилей. На телевизоре «Юность» стояло католическое распятие, на собственноручно сработанном стеллаже — все пятьдесят два тома Большой Советской Энциклопедии и стереомагнитофон с небольшими колонками. В отличие от комнаты Михаила у Генки чисто, прибрано.
— Ты никак в Бога веришь? — спросил Петрович, разглядывая иконки и распятие.
— Это предметы искусства и старины. Антиквариат. Так сказать, наследие предков, — холодно ответил Генка.
— Чего ты мне мозги пудришь? — усмехнулся Петрович. — Что я, твоих предков не знал? У них отродясь такого не было.
— Я не о своих предках, а о наших общих.
— У нас с тобой общих предков ни хрена не было. Не вкручивай.
В комнату влетела маленькая Юлька. Теперь у нее на голове красовалась замечательная спортивная шапочка для горнолыжников.
— Так хорошо, Ген? — закричала она с порога.
— Теперь порядок. И кончай с этой безвкусицей! Поехали. Я готов!
Когда все вышли из комнаты, оказалось, что Вера сидит в прихожей и ждет их. Вместо бабьего платка на ней была такая же, как у Юльки, горнолыжная шапочка.
— Другое дело, — сказал Генка. — А то черт-те что напялят на себя!.. Что из города привезти?
— Михаила. — Вера загадочно улыбнулась, глядя Генке в глаза.
— Я серьезно, тетя Вера!
— Я еще серьезней, — ответила Вера и долгим нежным взглядом одарила прифранченную, чуточку нелепую, тощую фигуру Михаила.
Михаил стоял, боясь пошевелиться. Петрович с уважением посмотрел на Веру. Генка ничего не сообразил:
— Тьфу! Живет, как на облаке. Но иногда совершенно не понять!
— Почему же! — вдруг развеселился Петрович. — Очень даже все понятно! Вперед, орлы!
Все трое двинулись к выходу.
— Мишенька... — тихо окликнула Вера.
Михаил остановился как вкопанный, испуганно повернулся:
— Чего?..
— Ты бы полуботинки-то надел, — ласково посоветовала Вера. — Что же ты в одних носках на улицу! Холодно, дождик...
«Чао, бамбино, сори...» — пела Мирей Матье. Ее голос несся из открытого окна единственного в поселке трехэтажного дома, где жил Петрович.
«Чао, бамбино, сори...» — вторил знаменитой француженке не лишенный приятности другой женский голос под аккомпанемент баяна.
Петрович неловко вылез из мотоциклетной коляски, с гордостью прислушался:
— Ксюшка репетирует. С пластинки учит. Любую мелодию на лету ухватывает.
Он тряхнул термосом с золотом, смущенно добавил:
— Если нам за эту штуковину чего-нибудь отвалят — сразу же ей аккордеон справлю и пианину
