вам, современному молодому человеку, это показалось интересным?
Ангел откинулся на подушку, уставился в потолок и тихо проговорил:
— Наверное, потому, что спустя тридцать лет после рассказанного мною я сам стал участником их семейной истории. Что, не скрою, достаточно серьезно повлияло на всю мою дальнейшую жизнь…
Я приподнялся на локте и загасил сигарету в пепельнице.
— Да что вы говорите? — со слегка фальшиво-повышенным интересом спросил я и улегся поудобнее. — Такого поворота, честно говоря, я не ожидал. Может быть, поведаете?
— Может быть, может быть… — задумчиво протянул Ангел, глядя в темный потолок купе.
Я почему-то тоже посмотрел туда и вдруг увидел, что потолок стал тихонечко подниматься и светлеть…
Так же медленно, но неотвратимо начали раздвигаться стенки купе…
…ушел куда-то колесный перестук под полом…
…а ночник над головой Ангела взялся лить все более яркий и яркий, уже ослепляющий свет!..
Этот свет заставил меня закрыть глаза, охватил меня всего прелестным, уютным теплом, расслабил…
…и, кажется, стал превращаться в солнце над моей головой…
…а в этом удивительном теплом солнечном свете в моем мозгу (или передо мной?..) стали возникать обрывки дальнейшей истории…
Они не были столь подробными, как в первой части Ангельского рассказа, но сменяли друг друга в явно последовательном порядке и разрешали мне понять все происходящее…
— А шо такое? — с нарочитым еврейским акцентом спрашивает Натан Моисеевич Лифшиц. — Шо это у нас бровки домиком? Мы описались или нам песенка не нравится?..
Натан Моисеевич согревает руку дыханием и сует ее под одеяльце в коляске.
— Нет! — восклицает он восторженно. — Таки мы сухие!.. Таки, значит, песенка! И правильно, деточка, — кому сейчас может понравиться «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход…»?! Сейчас, котик, дедушка споет тебе другую песенку.
Сорокадвухлетний Натан Моисеевич Лифшиц катит коляску с полугодовалым Алексеем Сергеевичем Самошниковым по солнечному садику на площади Искусств перед Русским музеем, нервно поглядывает на часы и начинает петь новую песенку уже без малейшего намека на анекдотичный еврейский акцент:
Поет Натан Моисеевич очень даже неплохо, хотя и совсем тихо — адресуясь к лежащему в коляске Алексею Сергеевичу и ни к кому более. Ибо сейчас для Натана Моисеевича на свете нет никого дороже.
Шестимесячный Алексей Сергеевич это как-то просекает, улыбается и тут же закрывает глазки.
Натан Моисеевич продолжает петь романс чуть ли не шепотом и поднимает у коляски перкалевый верх, чтобы защитить засыпающего Алексея Сергеевича от выстрелов солнечных лучей, неожиданно пронзающих кроны деревьев…
… Спустя одиннадцать лет, в семьдесят третьем, заведующая детским садом тридцатидвухлетняя Эсфирь Анатольевна (она же — Натановна) Самошникова родила второго, припозднившегося, мальчика.
Расширенно-семейная и достаточно бурная конференция по поводу выбора имени новорожденному закончилась тем, что, по настоянию бабушки и дедушки, детеныша «для дома, для семьи» назвали Натанчиком — в честь дедушки Лифшица, а в свидетельстве о рождении записали другое имя — Анатолий. Ласкательно — Толик…
— От греха подальше, — сказала осторожная бабушка Любовь Абрамовна. — А так он будет Анатолий Сергеевич Самошников — русский. Пусть потом кто-нибудь попробует придраться.
— Ну, это вы напрасно, мама… — смутился отец новорожденного Серега Самошников, старший техник одного водопроводного учреждения. — Мне, честное слово, даже как-то неловко…
— Что тебе неловко, что?! Я тебя спрашиваю, мудак! — рявкнул дедушка Лифшиц.
Из Натана Моисеевича уже тридцать лет все никак не мог выветриться фронтовой дух командира взвода полковой разведки.
— Что тебе неловко, скажи мне на милость, святой шлемазл?! — повторил Натан Моисеевич. — То, что в стране государственный антисемитизм, или то, что мы с бабушкой пытаемся твоего же ребенка избавить от этой каиновой печати?! Что? Ты много видел русских по имени Натан?
— Да не преувеличивайте вы, папа… — отмахнулся Серега. — Фирка, ну скажи ты им!
— Они правы, Серый, — тихо сказала Фирочка и стала кормить грудью сонного Натана-Толика.
Седьмой год вся семья жила на улице Бутлерова в блочной пятиэтажке. Дом на Ракова, в центре, стали перестраивать, и Лифшицев уже вместе с Самошниковыми переселили в трехкомнатную квартиру-«распашонку» вдали от шума городского.
Там, в отдаленном районе, пятиклассник Лешка Самошников проявил феноменальные актерские способности и на всех школьных вечерах, даже на тех, которые «Только для старшеклассников!», гневно читал:
… А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки…
Или, широко расставив ноги и яростно жестикулируя, торжествующе гремел со сцены актового зала:
… Я волком бы выгрыз бюрократизм!
К мандатам почтения нету…
В семейном диспуте на тему «Есть ли антисемитизм в нашей стране?» Лешка участия не принимал — учил монолог Чацкого.
Чем и высвободил из плена приличий всю дедушкину окопную лексику.
Сейчас Лешка сидел в «совмещенном санузле», и из-за тонкой картонной двери слышно было, с какой печалью и грустью он бесчисленное количество раз повторял:
— «Был расточитель нежных слов», тетеря!!! — не выдержал дедушка Лифшиц.
— Сам знаю! — огрызнулся Лешка из-за двери. — «Был расточитель нежных слов»…
… А вы, о Боже мой, кого себе избрали?!
Когда подумаю, кого вы предпочли?..
Последние две строки Лешка буквально прокричал из-за двери. Но не грибоедовской Софье, а конкретным маме и папе, а также бабушке и дедушке!
Так ему тошнехонько было от появления Натана-Толика в его, Лешкиной, семье. Ему даже смотреть не хотелось в сторону своего новоявленного братца. Приперся, видите ли, орет без умолку, рожа красная, лысый, повсюду пеленки обсиканные, и, главное, все теперь вокруг него крутятся, будто с ума посходили!..
… Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок…
«Вот сейчас повешусь, тогда узнаете…» — подумал Лешка.
И жалко ему стало себя, ну прямо до слез.
Он брезгливо сдвинул висящие пеленки в сторону и сел на край ванны. И представил себе свои похороны.
Увидел скорбные лица мамы и папы, безутешное горе бабушки и дедушки, увидел свой рыдающий пятый «А»…
…и сам заплакал по-настоящему, отчетливо вспоминая, как в прошлом году хоронили младшую сестру дедушки тетю Нюру.
Про которую бабушка всегда говорила, что «Нюра — такая блядь, что пробы ставить некуда!..»
