Русские на Мариенплац

– Но хоть какой-нибудь ответ из Союза пришел?.. Появился ли, наконец, Джефф Келли?.. И вообще, что у вас здесь происходит?! Я слышал, что какие-то подонки – неонацисты, бритоголовое хулиганье, вроде наших «люберов», – громят общежития иностранцев, жгут дома!..

– Ну, вы даете! – чуточку более нервно, чем я ожидал, сказал мне Эдик. – Вам было бы приятно, если бы я ваш сценарий или вашу книжку стал бы читать с конца? А потом кусочек из середины. А уж потом заглянул бы в начало!.. Наверное, вы бы меня послали куда подальше… А мне вы почему-то хотите весь кайф сломать?! Идемте, пожрем где-нибудь. У меня с утра маковой росинки во рту не было. Я вас приглашаю. О'кей?

Мы сидели неподалеку от моего нового отеля, на этой же улице, в почти пустом еврейском ресторанчике «Манон».

Я ел, конечно же, фаршированную рыбу и пил дикой крепости водку «Пейсаховку».

Эдик заказал себе салат и отварную говядину с хреном. Пил только минеральную воду.

– Эдик, – сказал я, прикончив свою «Пейсаховку». – Попроси принести мне еще этой водки. И пусть сразу тащат двойную порцию.

Эдик обеспокоенно посмотрел на меня:

– Успеете оклематься до вечера?

– Во сколько, ты сказал, они приедут за мной?

– В пять.

– Наверное, успею.

– Вы перевели часы?

– Да.

– Ну, смотрите… – и Эдик заказал мне еще «доппель-водку».

По нашим понятиям, этот «доппель» был смехотворен и, отхлебнув сразу половину, я сказал Эдику:

– Давай дальше.

– А дальше… – продолжил Эдик, – возвращаемся мы как-то поздно вечером, часам к двенадцати, с Мариенплац в «Китцингер-хоф», а нас встречают Наташа с Петером. Не спят! Обычно они в это время уже пятый сон видят. Встают-то в пять утра… А тут – не спят. И оба какие-то смурные. И Петер – трезвый, как стеклышко!

– Эдик, – говорит мне Наташа. – Тут к тебе недавно приезжали два твоих друга.

– На девятьсот сорок четвертом «порше», – мрачно так добавляет Петер. – Белого цвета…

А «порш» – это один из самых дорогих автомобилей здесь. Тысяч на полтораста марок… Тем более девятьсот сорок четвертый!

– И оставили тебе это письмо, – говорит Наташа и протягивает мне сложенный вчетверо листок без конверта.

Я разворачиваю этот листок и читаю: «Не забывай друзей, Эдик!» И подпись – «Саня и Яцек».

– Один из них, такой лысый с круглым лицом, хорошо разговаривает по-немецки. Но с каким-то восточным акцентом. Как поляк, – говорит Наташа.

– Он и есть поляк, – говорю. – А второй?

– А второй только смеялся и говорил с поляком по-русски.

Мои – Катька с Нартайчиком – стоят, ни гу-гу. Они уже все просекли, кто это к нам приезжал, и теперь стоят и молчат в тряпочку. Катька у нас уже в курсе была… Мы друг с другом никогда не темним. Ну, я улыбаюсь, вроде – все прекрасно, и спрашиваю:

– Наташа, а ты хоть немного поняла, что тот говорил по-русски?

– Почему «немного»? – обиделась Наташа. – Я теперь все понимаю. Он сказал: «Эдик получит это письмо – очень обрадуется!» Ты, действительно, рад, Эдик?

– Я просто в восторге, – отвечаю.

– Не похоже, – говорит Петер и уходит спать.

Тут Наташа, которая понимает все буквально, поджимает губки, как всегда, когда ей что-то не по душе, и говорит:

– А мне они не понравились. – И со значением добавляет: – И Петеру тоже! У них были лживые глаза.

Она так и сказала – «лживые глаза». И вслед за Петером отправляется спать.

А мы остаемся втроем. И идем в сарай, в мою комнатку ужинать. Как говорится, «у нас с собой было».

Вскипятив воду в электрическом чайнике, сотворили себе чайку. Катька бутербродов наделала. Сидим, ужинаем.

Тут же письмецо это лежит, в одну строчечку.

– Это те самые? – спрашивает Катька.

– Они, родимые… – говорю.

Нартай молчит, чай прихлебывает. Выискал какую-то щербинку на столе и так внимательно ее разглядывает.