клеток. Кошку она просто брала домой, поила молоком из блюдца и играла с ней. В такие минуты кошка забывала о своем цирковом образовании, вся важность с нее слетала, и она самозабвенно прыгала за бумажкой, привязанной к нитке. Наверное, ее очень устраивали эти «естественные условия», потому что, когда кошка по приказанию Михаила Михайловича была водворена в клетку, она так жалобно мяукала, что у Серафимы разрывалось сердце.
Михаил Михайлович не испугался бурной деятельности, вызванной однотомником Брема, и принес Серафиме еще несколько книг о животных. Среди них была и книга заслуженного артиста, где он писал о том, как работает в цирке, как дрессирует зверей и как труды академика Павлова помогли ему стать хорошим дрессировщиком.
Этого Серафима совсем не поняла, так как считала, что стать хорошим дрессировщиком заслуженному артисту помогли труды не Павлова, а Михаила Михайловича. Тем более что совсем недавно заслуженный артист на собрании говорил, что он работает с Михаилом Михайловичем уже тридцать лет, что Михаил очень хороший и много сделал для всего советского цирка.
А Михаил Михайлович сказал «спасибо» и удивился, что до сих пор не привезли сгущенного молока для медвежат.
Книжка заслуженного артиста была полна непонятных выражений. Тут были и «вкусовые ощущения», и «гуманизм дрессуры», и «условные рефлексы», и даже какие-то «кортикальные изменения». А про Михаила Михайловича не было ничего.
Серафима очень хотела узнать, кто такой Павлов и в каком цирке он работает. У Михаила Михайловича спросить она постеснялась, боясь его этим обидеть.
— Здравствуй, Сима-Серафима! — как-то на репетиции сказал ей заслуженный артист. — Это что же за книжка торчит у тебя из кармана?
Серафима вытерла руки подолом халата и показала книгу.
— Ух ты! — сказал заслуженный артист. — Никак меня прорабатываешь?
— Ну что вы! Я вас не прорабатываю. Я как бы учусь. Мне Михаил Михайлович велели книжки про зверей читать...
— Скажите, пожалуйста, какие вы у меня с Михаилом Михайловичем! — удивился заслуженный артист.
— Я уже этого... ну, Брема, прошла, — обрадовалась Серафима. — Теперь по вас занимаюсь. Только я...
Она слегка замялась.
— Ну, что «только»?
— Только я тут маленько не все разбираю.
— Ах, Сима, Сима, — вздохнул заслуженный артист. — Не все понимаешь, говоришь? Что же ты думаешь, что я все понимал сначала? Нет, братец! В наше время никаких книжек не было. Своими руками все делали, своей головой до всего доходили. Это уж вам повезло!
— А Павлов?
— Что — Павлов? Какой Павлов?..
— Как какой? — удивилась Серафима. — Ну тот, у которого, как их... рефлексы?
— Рефлексы? Ах, Павлов... — усмехнулся заслуженный артист. — Вот мой «Павлов»! — Он резко щелкнул шамберьером. — На кончике этой штуки вся физиология умещается! Тут тебе и условные рефлексы, и вкусовые ощущения.
— Миша! Михаил Михайлович! Давай верблюда в манеж.
Стараясь не смотреть на Серафиму, Михаил Михайлович сказал:
— Пойдемте, Серафима Петровна, пора Пете начинать репетировать.
В полутемном закулисном коридоре Серафима испуганно зашептала:
— Чего же они врут-то, Михаил Михалыч, какой же это Павлов, это же кнут просто!..
— Кнут, Симочка, — кивнул Михаил Михайлович, — просто кнут. А про Павлова я тебе потом сам расскажу... Про великого русского ученого Павлова. Поднимай Петю, доченька...
— Вставай, Петечка, — сказала Серафима вдруг ослабшим голосом.
Верблюд поднялся и, пошевелив губами, ласково потянулся к Серафиме.
— Ладно, ладно, идем уж, — отмахнулась Серафима и направилась в сумрак закулисного коридора.
Высоко поднимая колени, верблюд гордо зашагал ей вслед,
В манеже стояла неразбериха. Медвежонок перескочил через барьер и умчался в прохладные полутемные фойе цирка. За ним суматошно гонялись несколько человек, а заслуженный артист стоял посредине манежа и кричал, что так дальше продолжаться не может, что или он, или все эти бездарные люди, которые мало того что сами ничего делать не умеют, но еще вставляют палки в колеса ему, заслуженному артисту!
— Ну, что еще здесь случилось? — спросил Михаил Михайлович униформиста, сидевшего на барьере.
— Что случилось? Ничего не случилось, обыкновенная история. Ваш-то не дождался, покуда вы придете, ну и давай сам медвежонка репетировать. Ну ясно, медведь на трюк не идет, а ваш давай его лупить... Вот, пожалуйста, теперь по всем этажам и ловят...
— Помогли бы лучше медвежонка ловить,. — окрысилась на него Серафима.
— А чего его ловить-то, вон ведут уже страдальца вашего. — Униформист сплюнул, перелез через барьер и направился за кулисы.
К этому времени заслуженный артист перестал кричать и нервно щелкал зажигалкой, стоя посередине манежа. Прикурив, он поднял голову и увидел Михаила Михайловича, Серафиму и Петю.
— Ну что вы стоите, черт бы вас побрал, с этой дохлятиной?! Живо давайте его сюда!
Серафима охнула и потащила Петю вперед, но Михаил Михайлович остановил ее и, подойдя к заслуженному артисту, тихо, но отчетливо произнес:
— Ни ваше звание, ни ваши заслуги не дают права разговаривать с людьми подобным образом. Будьте любезны, возьмите себя в руки.
Заслуженный артист задохнулся от злости, и крик прорвался уже с утроенной силой:
— Да как вы смеете! Вы у меня работаете или...
— Я не у вас работаю, а в советском цирке! — перебил его Михаил Михайлович. — Извольте выбирать выражения.
— Ах вот как! — закричал заслуженный артист. — В таком случае извольте работать сами! Снимайте номер с программы! Я сегодня в манеж не выхожу! Я болен. Понимаете, бо-лен!
Он схватил шляпу и трость, лежавшие на барьере, и выбежал в боковой проход.
— Ну вот это уже совсем глупо, — тихо произнес Михаил Михайлович. Потом он огляделся вокруг и, встретившись глазами с бледной, испуганной Серафимой, улыбнулся и сказал:
— Ну, что вы стоите, товарищи, давайте репетировать!
Но репетировать не пришлось. Прибежали директор цирка, инспектор манежа, главный режиссер. Они долго и тихо разговаривали с Михаилом Михайловичем, а потом все вместе пошли наверх в кабинет директора.
А через полчаса на общем собрании всех работников цирка было решено, что выступление должно состояться. Заслуженного артиста беспокоить не стоит, вечером в манеж выйдет Михаил Михайлович, а завтра-послезавтра руководство даст указания на дальнейшее.
До начала представления Серафима не могла найти себе места.
Она то мчалась к верблюду и начинала лихорадочно расчесывать его свалявшуюся шерсть, то бесцельно стояла у клеток с «ребятами», сосредоточенно глядя на металлическую сетку, отгораживавшую лисиц от зайцев. Всматривалась долго, до ряби в глазах, ни о чем не думая, ничего не понимая. И вдруг, очнувшись, вздрагивала, как от удара. Медвежонок, собрание, крик, Михаил Михайлович — все громоздилось одно на другое, и события прошедшего дня заставляли биться ее сердце мелко и часто, как во время болезни. Обедать она не пошла и с ужасом ждала начала представления.
Ассистент клоуна уже шел одевать свинью и на ходу молча сунул Серафиме в руку капустную кочерыжку. Скоро первый звонок...
Совершенно растерянная, она начала жевать кочерыжку. Сочный хруст привел ее в себя. Она
