Кемпер, потом в Ренн, а из Шатолена отправилась в Баньоль-дель-Орн на воды полечить сердце, заболевшее от таких передряг, причем расходы на лечение оплатил некий капитан Гайон: проведя с ней ночь в гостинице, он стал самым близким ее другом. И с тех пор мы мать больше не видели, слышали только, будто в городке Этретаона открыла гладильню, устроенную на английский манер. Вот так с юных лет я воспитывалась на романах и историях из книг и из жизни женщин легкого поведения.
В речи мадам де Сен-Васс заметен был приморский выговор, последние слова она произнесла с грустью, и наш музыкант позабыл о том, что речь ведет скелет в пуховой накидке: сердце его забилось сильней от сострадания к несчастной девушке.
— Сестры мои быстро повыходили замуж все, кроме той, которая забеременела от дядюшки, она оставалась в усадьбе со мной и с родившимся у нее мальчиком, такой забавный был малыш, только чуточку заикался. Мы, барышни Самплака, славились по всему побережью в округе Кемпер как благородным происхождением, так и белизной кожи и еще ласковой улыбкой, которая, как казалось мужчинам, обещала многое… В первом доме за мостом, что вел к нашему дому, жил ткач, мсье Лаболь, и вот в день Святого Мертия, вернувшись с гулянья, выпил он подогретого сидра, и его разбил паралич. А жил он в доме один, сам стряпал и прибирался; и когда с ним случилась такая беда, вызвал к себе письмом одного из племянников, рыжеволосого красавца, который служил флейтистом в замке герцога де Брольи. Пока флейтист не приехал, мы с сестрой каждый день приходили ухаживать за мсье Лаболем, кормили его куриным бульоном, растирали настоем из трав, меняли постельное белье, и теперь я честно могу сказать, хоть морячки и белошвейки Одьерна чего только не болтали о нас с сестрой, что в первый раз я увидела голого мужчину, когда мы переодевали и мыли мсье Лаболя — ведь он делал под себя, — и не было у меня никаких любовников, все это говорилось из зависти. Как злы люди! Но вот на Пасху приехал племянник мсье Лаболя, увидел меня и влюбился. По вечерам садился на перила моста и исполнял серенады в мою честь. Он умел передразнивать дроздов и других певчих птиц, мы с ним уходили в Ормерский лес, он оставлял меня на какой-нибудь полянке, а сам заходил в кустарник, чтобы разбудить соловья особым посвистыванием, потом возвращался, и мы, обнявшись, слушали пение этого маленького ночного волшебника. Мсье Лаболь благосклонно отнесся к жениханью племянника, велел пригласить нотариуса из Дуарнене и составил завещание, по которому все его состояние переходило Пьеру, если он женится на мне; тогда же мы договорились обвенчаться сразу после окончания осенних полевых работ. Я души не чаяла в своем женихе, мне нравилось, что он такого деликатного сложения, рыженький, а усы у него мягкие, как пух, к тому же был он молчалив и застенчив — из-за любого пустяка заливался краской! Но во время жатвы заболела моя сестра; ее лихорадило до судорог, и через две недели мы стали опасаться за ее жизнь и послали в Керити за тамошним врачом, который слыл великим знатоком непонятных женских болезней и брал очень дорого, соответственно своей славе.
— Еще больше он прославился тем, — вмешался доктор Сабат, — что был мерзавцем, каких свет не видал.
— За славу, из чего бы она ни возникла, всегда приходится раскошеливаться, — присовокупил нотариус.
— Мы заплатили ему как положено, старик Лаболь денег не пожалел, а врач сказал, что у сестры после родов произошли осложнения по женской части и никакие снадобья ей не помогут; чтобы вылечиться, надо снова забеременеть, и при вторичных родах все очистится. Стали мы с сестрой советоваться, как выйти из такого затруднительного и щекотливого положения, ведь надо было действовать быстро, иначе бедняжке грозила неминуемая гибель. Подумали о бродяге, который попрошайничал в рыбацком поселке, и о моряке по прозванью Пирожок-с-Сюрпризом, это был очень красивый малый и с сестрой при встрече всегда заигрывал, многозначительно подмигивал. Однако, не желая повредить доброму имени ее сына, которого в пятилетнем возрасте записали в королевский флот, мы решили сохранить это дело в тайне, и в недобрый час мне пришло в голову одолжить сестре моего Пьера, флейтиста, чтобы он сделал ее беременной. А пока это свершится, я, чтобы не быть лишней спицей в колеснице, отправилась в паломничество в монастырь Святой великомученицы Анны.
Мадам де Сен-Васс всхлипнула и спросила, не осталось ли немного пива. Мамер Хромой опрокинул бочонок, вылил остатки в глиняную кружку и подал даме, та не спеша выпила и отерлась вышитым платочком.
— Когда, завершив паломничество, я вернулась в Одьерн, лечение было уже закончено, в церквах объявили о нашем предстоящем бракосочетании, как вдруг Пьер Лаболь получил письмо: его извещали, что он должен прибыть в замок Брольи, чтобы выступить в суде по делу о жемчужном ожерелье, которое не то потерялось, не то было украдено ключницей. Я плакала в три ручья, но Пьер все же уехал, пообещав вернуться в Одьерн к Дню поминовения усопших. Из Брольи он слал мне по почте письма, где говорил о своей любви, и шелковые ленты, но прошел почти год, а его все не было, и если бы не скончался его дядя, он, возможно, и в ту пору не вернулся бы, потому что герцог де Брольи хотел держать его под рукой на случай, если понадобится свидетельство в суде. И случилось так, что Пьер прибыл в Одьерн как раз в то время, когда я уехала в Кемпер заказать черное траурное платье с кружевами, и мой возлюбленный, войдя в наш дом, увидел не меня, а мою сестру Анну Элоизу, которая в ту минуту кормила грудью мальчика, рожденного от него с единственной целью излечиться от болезни, грозившей смертью, о чем я уже говорила. У сестры моей была пышная грудь, и она не затягивала ее в корсет, к тому же нравом она была тиха и покорна, а это многим мужчинам нравится. Картина, которую увидел Пьер, когда зашел в наш дом, растрогала его сердце, а еще он, как видно, не забыл ночей, проведенных с сестрой, без них не было бы и этой трогательной картины; правда, тогда он старался из любви ко мне, но, судя по всему, в душе его возникла и какая-то нежность к сестре, а уж после того, как малыш улыбнулся ему, он начисто забыл обо мне и решил, что женой его должна стать Анна Элоиза. И вот в тот день, когда я вернулась из Кемпера с целым ворохом шелков и алансонских кружев, в церкви Святого Павлина звонили колокола в честь новобрачных. Хотя такой поступок моего жениха был вполне оправданным, но для меня оказался таким неожиданным, что я лишь молча плакала, уходила на целый день в Ормерский лес и до сумерек слушала воркование голубей, а вечером — соловья, и мне казалось, что сердце мое вот-вот разорвется в груди… Как-то в мае я гуляла по лесу возле дороги, собирая на склоне холма землянику, а мимо проезжал на саврасом коне с белой гривой и белым хвостом кавалер де Сен-Васс, который доводился нам дальним родственником, в его роду и в нашем на гербе — сокол на красном поле. Он приехал в Одьерн потому, что его лейб-медик Гальван прописал ему морские купанья при большой волне, так, чтобы грудью встречать девятый вал, это нужно было для распрямления его чуточку сгорбленной спины. Я пригласила де Сен-Васса в наш дом, где мы, даже при нашей бедности, все еще могли достойно принять знатного родственника. Думаю, ему понравилось мое лицо и моя фигура, а также учтивость, с которой я говорила с ним, и, ко всеобщей радости, получилось так, что через три дня после приезда в Одьерн он пожелал разделить со мной ложе — разумеется, прежде обвенчавшись пред святым алтарем. И вот я вышла замуж без любви за знатного старика, и он повез меня по усадьбам родичей, которых у него было много и в Бретани, и в Нормандии, обращался со мной бережно, держал мою руку в своей точно какое-то бесценное сокровище. Но у меня с ума не шел Пьер Лаболь, и тоску по нем не могли заглушить ни богатство, ни знатность, ни радушный прием повсюду. И я решила отравить сестру, поехав в Одьерн будто бы навестить ее и отдохнуть от торжественных приемов. Доктор Гальван за фунт золота продал мне четыре зернышка яда, который называют Tanatos umbrae[13], его можно было подмешать в пшенную кашу, любимое блюдо Анны Элоизы, она всегда ела ее на завтрак. И случилось так, что ко времени моего приезда сестра простудилась и слегла, а я сделала вид, будто все ей простила, и принялась ухаживать за больной. Подмешала в пшенную кашу те самые четыре зернышка — этот яд из тех, что не оставляют следов, — и понесла ей на завтрак, она съела четыре ложки, поглядела на меня, охнула, закрыла глаза (а я больше всего боялась встретить ее взгляд, когда наступит роковое мгновение) и отдала Богу душу. Я же в страхе и тоске от содеянного зажала рот руками, а руки-то не помыла, после того как брала зернышки, и даже запаха этого яда хватило для того, чтобы я замертво рухнула на кровать рядом с убитой мною сестрой.
Мадам де Сен-Васс закрыла лицо руками, которые казались маленькими деревцами с пятью прозрачными ветками цвета слоновой кости, и зарыдала. Музыканта так и подмывало встать, подойти к даме и легонько погладить ее по плечу, чтобы она скорей успокоилась. Но тут он почувствовал, как Святой Евлампий свободной мраморной ногой слегка наступил ему на руку. Значит, святой хотел этим сказать, чтобы
