Ангелы-хранители

— Пес не отвечает на них. Он просто мигает, или зевает, или снова засыпает.

— Эйнштейн очень устал, — сказала Нора, отчаянно надеясь, что именно этим объясняется нежелание ретривера вступать в контакт. — У него нет сил на вопросы и ответы.

Тревис, бледный и явно подавленный, сказал:

— Может быть. Я не знаю… но думаю… он кажется… озадаченным.

— Он еще не оправился от болезни, — сказала она. — Он все еще у нее в когтях, борется с ней, но все еще болен. У него и должна быть легкая путаница в голове.

— Озадаченным, — повторил Тревис.

— Это пройдет.

— Да, — сказал он. — Да, это пройдет.

Но это прозвучало так, как если бы в душе он убедил себя, что Эйнштейн никогда уже не будет прежним Эйнштейном.

Нора догадывалась, о чем думает Тревис: что это снова проклятие Корнелла, в которое, по его словам, он больше не верил, но которого в глубине души боялся. Все, кого он любит, обречены страдать и умирать молодыми. Всех, кто был ему дорог, отрывали от него.

Конечно, это была чепуха, и Нора ни секунды в это не верила. Но она знала, как трудно стряхнуть с себя прошлое, смотреть только в будущее, и она сочувствовала неспособности Тревиса взглянуть на нынешнюю ситуацию с оптимизмом. Она также понимала, что не в ее силах вытащить его из этой пропасти отчаяния, единственное, что она может сделать, — это поцеловать его, прижаться к нему на минуту и отправить спать.

Когда Тревис ушел, Нора опустилась на пол рядом с Эйнштейном и проговорила:

— Я хочу кое-что сказать тебе, мохнатая морда. Я знаю, ты спишь и не слышишь меня, а может быть, даже если бы ты не спал, то все равно не понял бы то, что я говорю. Возможно, ты никогда больше не сможешь понимать, и именно поэтому я хочу сказать тебе это сейчас, пока еще есть надежда, что твой мозг цел.

Она замолчала, глубоко вздохнула и оглядела тихий кабинет, где тусклый свет отражался в предметах из нержавеющей стали и стеклах эмалированных шкафчиков. Здесь, в половине четвертого утра, было очень одиноко.

Эйнштейн дышал, тихо посвистывая, изредка издавая какой-то дребезжащий звук. Он не шевелился. Даже не пошевелил хвостом.

— Я считаю тебя, Эйнштейн, своим хранителем. Так я тебя однажды назвала, когда ты спас меня от Артура Стрека. Мой хранитель. Ты не просто защитил меня от этого страшного человека, ты спас меня от одиночества и страшного отчаяния. И ты спас Тревиса от тьмы, которая была внутри его, свел нас вместе, и еще в сотне других отношений был таким же совершенным, каким только может быть ангел-хранитель. Ты со своим добрым, чистым сердцем никогда ничего не просил и ничего не ждал в ответ на свои поступки. Немного крекеров время от времени, кусочек шоколада. Но ты поступал бы так, даже если бы не получал ничего, кроме обычной собачьей еды. Ты поступал так, потому что любил и, кроме ответной любви, тебе ничего не было нужно. И одним тем, что ты такой, как ты есть, мохнатая морда, ты преподал мне урок, урок, который трудно выразить словами…

Некоторое время она молча сидела рядом со своим другом, своим ребенком, своим учителем, своим хранителем и не могла говорить.

— Но, черт возьми, — сказала она наконец, — я должна найти подходящие слова, потому что это, возможно, последний раз, когда я могу не притворяться, что ты способен меня понять. Это, как бы это выразить… ты внушил мне, что я тоже твой хранитель, что я хранитель Тревиса, а он — мой и твой. Мы отвечаем друг за друга, мы все ангелы-хранители, оберегающие друг друга от тьмы. Ты научил меня, что мы, все люди, нужны друг другу, даже те, кто иногда считает себя бесполезным, обыкновенным и ничем не примечательным. Если мы любим и позволяем любить себя… любящий человек — самая большая драгоценность в этом мире, дороже всех сокровищ, когда-либо существовавших на земле. Вот чему ты научил меня, мохнатая морда, и благодаря тебе я никогда не буду тем, кем была прежде.

Всю оставшуюся часть этой нескончаемой ночи Эйнштейн пролежал неподвижно и спал глубоким сном.

По субботам у Джима Кина был только утренний прием. В полдень он запер вход в лечебницу с другой стороны своего большого уютного дома.

Утром Эйнштейн проявлял обнадеживающие признаки выздоровления. Он пил больше воды и проводил некоторое время лежа на животе, а не на боку. Подняв голову, пес с интересом смотрел по сторонам на то, что происходит в кабинете ветеринара.

Он даже, негромко чавкая, съел полмиски смеси из сырого яйца с соусом, которую Джим поставил перед ним, и не отрыгнул съеденное обратно. Ему полностью прекратили делать внутривенные вливания.

Но ретривер все еще много спал. И реагировал на Тревиса и Нору только как обыкновенный пес.

После ленча, когда они сидели за кухонным столом и допивали по последней чашке кофе, Джим вздохнул и сказал:

— Ну, думаю, больше это откладывать нельзя.

Из внутреннего кармана своего старого потертого вельветового пиджака он достал сложенный бюллетень, где говорилось о том, что Эйнштейн находится в розыске.

Плечи Тревиса опустились.

Чувствуя себя так, будто ее сердце падает куда-то вниз, Нора придвинулась поближе к Тревису, чтобы они могли прочитать бюллетень вместе. Он был датирован прошлой неделей. Кроме описания примет Эйнштейна, включающего трехзначную татуировку в его ухе, в бюллетене говорилось, что, по всей вероятности, собака находится у человека по имени Тревис Корнелл и его жены Норы, которые, возможно, живут под чужими именами. Внизу страницы приводились описания — и фотографии — Норы и Тревиса.

— Как давно вы все знаете? — спросил Тревис.

Джим Кин сказал:

— С тех пор, как впервые увидел его в четверг утром. Вот уже шесть месяцев мне все время присылают такие бюллетени — и мне трижды звонили из федерального Института рака напомнить, чтобы я не забывал осматривать каждого золотистого ретривера на предмет лабораторной татуировки и сразу же сообщить им, если ее увижу.

— И вы уже сообщили? — спросила Нора.

— Еще нет. Не было никакого смысла делать это, пока не увидел, что он выкарабкается.

Тревис спросил:

— А теперь вы о нем сообщите?

Собакообразное лицо Джима Кина приняло еще более унылое, чем обычно, выражение, когда он сказал:

— Как мне сообщили из Института рака, эта собака была в центре наиважнейших экспериментов, направленных на поиски средства от этой болезни. Они говорят, что миллионы долларов исследовательских денег будут выброшены на ветер, если пес не будет найден и возвращен в лабораторию для завершения экспериментов.

— Это все вранье, — произнес Тревис.

— Я хочу, чтобы вы ясно поняли одну вещь, — сказал Джим, наклонившись вперед на стуле и обхватив своими большими руками кофейную чашку. — Я люблю животных до мозга костей. Я всю свою жизнь посвятил им. И больше других животных я люблю собак. Но боюсь, я не очень симпатизирую людям, считающим, что должны быть прекращены все опыты над животными, людям, которые полагают, что медицинские достижения, помогающие спасать человеческие жизни, не стоят того, чтобы причинить вред одной свинке, одной кошке, одной собаке. Люди, которые нападают на лаборатории и крадут животных и губят тем самым годы важнейших исследований… меня от них тошнит. Это хорошо и правильно — любить жизнь, горячо любить во всех ее самых скромных формах. Но эти люди не любят жизнь — они перед ней