— Это грустно.
Лиддон пожал плечами:
— Это жизнь.
— Вы многих защищаете бесплатно.
— Стараюсь.
— Так у вас еще есть такие, как я?
— Двое или трое. Если они мне понадобятся.
— Что ж, я хочу, чтобы вы знали, я вам благодарен.
— Спасибо, Руди.
— Не только за то дело, но и за эту возможность.
— Я знаю, что ты не упускаешь мелочей. Но теперь мне пора. — Он сделал два шага к лесу, потом повернулся, вновь взглянул на Нимса: — Я тоже любопытен, знаешь ли.
— Насчет чего?
— После Джуди Харди ты…
— Да.
— Часто? — спросил Лиддон.
— Я заставляю себя выжидать.
— Это трудно… выжидать?
— Да. Но зато слаще, когда я это делаю.
— И сколько ты выжидаешь?
— Шесть месяцев. Восемь.
— И подозрение больше никогда не падало на тебя?
— Нет. И никогда не упадет.
— Ты — умный и осторожный человек. Потому я и взялся за твое дело.
— А кроме того, я нравлюсь людям, — добавил Нимс.
— Да. Нравишься. И это всегда плюс.
Лиддон продолжил путь по лужайке к проложенной в лесу тропе. Его отделяли двести футов от самой жуткой в его жизни встречи.
«
Сон напоминал монтаж крупных планов: длинные голые конечности били по воздуху, светлые волосы метались, кисти с красными ногтями прижимали со страстью и отбивались в испуге, алый рот приоткрывался от желания, а потом раскрывался во всю ширь в беззвучном крике дикого ужаса.
Проснувшись, Генри Роврой подумал, что слышит, как кто-то шепчет его имя:
«
Во сне он соскользнул на один бок. Теперь сел прямо. Спиной к дальней стене стенного шкафа.
Скорее всего, голос ему приснился. Он прислушался, но ничего не услышал.
За открытой дверью света в спальне прибавилось в сравнении с тем временем, когда он устроился в стенном шкафу, но зажженная лампа светила бы ярче.
Пришел день. Лучи утреннего солнца просачивались вокруг задернутых штор.
Поморщившись, согнув левую ногу, чтобы избежать судороги, Генри поднялся и осторожно двинулся к изрешеченной двери.
Вновь прислушался. Через какое-то время услышал очень тихий свист. Его сердце на мгновение сжалось, пока он не осознал, что пустил «голубка».
Он совершил ошибку, пообедав колбасой, сыром, плебейским хлебом, и его потрясенное тело отреагировало таким непотребным образом.
Он провел на ферме менее суток, а его стандарты уже начали вырождаться. Да, нельзя недооценивать тлетворного влияния сельского образа жизни даже на тех, кто является неординарной личностью, обладает высочайшим интеллектом и получил блестящее образование в лучших частных школах и в Гарварде. Без тонизирующего влияния мегаполиса, без ежедневного общения с другими высокообразованными и искушенными людьми он мог превратиться в грубую, неотесанную деревенщину. В этом царстве одиноких домишек наверняка не знали, что такое подписка на «Таймс», а полуграмотный недоумок-продавец в газетном киоске никогда не видел «Вэнити фэйр»[29] , поступающий в продажу в конверте из коричневой бумаги.
И дожидаясь, пока его зад перестанет посвистывать, Генри осознал, что, заселяя картофельный погреб и переделанные конские стойла женщинами, он должен попытаться найти по крайней мере одну, которая посещала достойные школы, но по каким-то причинам вернулась в эту интеллектуальную пустыню. Если он не сможет найти остроумную и сексуальную женщину, тогда придется остановить свой выбор на пусть и не такой образованной, но умеющей поддержать разговор и с хорошими манерами, только для того, чтобы не дать заржаветь интеллекту и не забыть правила приличия.
Серенада, исполненная прямой кишкой, не позволила Генри остаться в стенном шкафу. С тем чтобы глотнуть свежего воздуха, он убедил себя, что свое имя он услышал во сне, и ступил в спальню.
Включив верхний свет, тут же посмотрел на кровать. Одеяло, похоже, лежало точно так, как он его и положил, накрывая муляж, да и форма самого муляжа не изменилась.
Если бы кто-то занял место муляжа, Генри убили бы, пока он спал. Его страх был иррациональным.
Тем не менее Генри подошел к изножью кровати. Держа помповик обеими руками, с пальцем на спусковом крючке, стволом подцепил одеяло и отбросил в сторону.
Став заложником абсурдных ожиданий, он затаил дыхание, а теперь облегченно выдохнул.
Раздвинул шторы на окнах и позволил утреннему свету влиться в комнату. Больше он не собирался прятаться в стенных шкафах. Новый день означал и новую стратегию. Вместо того чтобы реагировать, он собирался перейти к активным действиям, загнать мучителя в глухую оборону.
В коридоре горел оставленный им свет, как и одна лампа в гостиной, но на кухне не царила темнота, хотя там зажженных ламп он не оставлял.
На кухонном столе лежали кожаные рабочие перчатки. Прошлым вечером, найдя эти перчатки на застеленной покрывалом кровати, он положил их в мешок для мусора, а мешок — на кресло в спальне, намереваясь избавиться от перчаток этим утром.
Утром, однако, обнаружил их здесь. Кровью они, похоже, пропитались еще сильнее, большая часть ее засохла, превратившись в корочку, но что-то влажно блестело.
Рядом с перчатками Генри увидел карандаш и блокнот, которые раньше лежали у телефонного аппарата. На желтой краске карандаша запеклась кровь.
Несколько ее капель упали и на верхнюю страницу блокнота, но не запачкали надпись: три написанные от руки строчки, одна над другой, по центру страницы.
Страх вернулся, так неожиданно и с такой силой, что поначалу Генри не смог уяснить смысла слов, будто написали их на утерянном языке древней цивилизации. Страх на какие-то мгновения превратил его в безграмотного.
Сумев прочитать текст, Генри понял, что перед ним три поэтических строки. Рифмы он не нашел, потому что стихотворение это относилось к жанру японской поэзии, именуемому хайку[30].
Разумеется, Генри знал о хайку. И потому, что закончил Гарвард, и потому, что его брат Джим написал пятьдесят два хайку, опубликованные в тонком томике.
