креветки, покоившейся на остатках ложа из спагетти и от этого походившей не столько на порождение моря, сколько на кокон, наподобие тех, которые она во множестве находила, когда, будучи ребенком, лазила по деревьям. И на самом верху одного из раскидистых гигантов, там, где, казалось, в изумрудно-зеленой листве была обитель солнечного света и свежего воздуха, она однажды наткнулась на зараженное место, на множество жирных коконов, прочно приклеившихся к листьям, а листья, неестественно изогнувшись, прятали их, словно дерево было вынуждено защищать паразитов, которые питались его соками.
Только заставив себя успокоиться, многократно напомнив себе о том, что гусеницы в конце концов превращаются в бабочек, она смогла присмотреться к этим шелковым мешкам и увидела, что некоторые из них заполнены корчащейся жизнью. Решив высвободить золотое или темно-красное чудо, извивавшееся в тесной тюрьме, выпустить его в мир на минуту, а то и на час прежде, чем оно само сможет вырваться на волю, Марти аккуратно сняла слоистую ткань кокона — и обнаружила там не бабочку, пусть даже невзрачного мотылька, а множество новорожденных паучков, разбегавшихся от грозди яиц. Сделав это открытие, она никогда больше не чувствовала себя высшим существом всего лишь из-за того, что оказывалась на овеваемых ветрами вершинах деревьев или же добиралась до какой-либо иной вершины. Нет, после этого она поняла, что каждое создание, пусть оно прячется под камнем или копается в вязкой грязи, имеет равным образом корчащуюся ипостась, которая процветает в высших сферах, поскольку хотя этот мир и дивен, но все же это падший мир.
Ее аппетит оказался испорчен. Она не взглянула на последнюю креветку и взялась за «Сьерра- Неваду».
Дасти отодвинул остатки своего обеда.
— Хотелось бы мне, чтобы ты рассказала о своем кошмаре во всех подробностях немножко пораньше.
— Но ведь это был всего-навсего сон. Что ты смог бы понять из него?
— Ничего, — признался Дасти. — По крайней мере, до того, как минувшей ночью я увидел свой собственный кошмар. И я сразу же уловил бы связь, которая имеется между ними. Хотя и не уверен, что она что-либо прояснила для меня.
— И какая же это связь?
— И в твоем и в моем сновидении имеется… некое незримое присутствие. И еще тема одержимости, наличия какого-то темного и совершенно нежелательного существа, посягающего на сердце и мысли. И еще, конечно, капельница, о которой ты не говорила прежде.
— Какая капельница?
— Для внутривенных вливаний. В моем сновидении совершенно ясно была видна капельница, висевшая на торшере в нашей спальне. В твоем сне это змея.
— Но ведь это и
Он потряс головой.
— В этих снах мало что является тем, чем кажется. Это все символы, метафоры. Поскольку и сны — это не просто сны.
— Это воспоминания, — предположила Марти и почувствовала, что ее предположение и есть истина.
— Запрещенные воспоминания о проводимых с нами сеансах программирования, — согласился Дасти. — Наши дрессировщики, как я назвал бы их, кем бы они ни были, — они стерли все связанные с этим процессом воспоминания, которые могли бы у нас оставаться, потому что наверняка не хотели, чтобы мы помнили хоть что-то об этом.
— Но ощущения все же остались где-то в глубинных уровнях памяти.
— И когда они проявляются, то не могут проявляться иначе; только в искаженном виде, исключительно в виде символов, поскольку иной любой доступ к ним нам прегражден.
— Это похоже на то, как ты удаляешь файл из своего компьютера. Он исчезает из директории, и ты не можешь снова открыть или запустить его, но он все равно сохраняется на жестком диске, и фактически навсегда.
Дасти рассказал жене о своем сновидении, в котором летала кричащая цапля и сверкали молнии. Когда он закончил рассказ, Марти почувствовала, как в ней вновь начинает шевелиться знакомый безумный страх, как он с невероятной энергией тысяч новорожденных паучков вырывается из гроздей отложенных яиц и разбегается по всему ее позвоночнику.
Опустив голову, она уставилась на бокал, крепко стиснутый обеими руками. Если бросить бокал, то им можно больно ударить ничего не подозревающего Дасти. А после того как стекло разобьется, им можно изрезать его лицо.
Содрогаясь, она молча молилась: пусть официант не выберет этот момент, чтобы забрать у них тарелки. Но приступ закончился минуты через две.
Марти подняла голову и вгляделась в ту часть зала ресторана, которую было видно из их полузакрытой кабинки. Обедавших прибавилось по сравнению с тем временем, когда сюда пришли они с Дасти, больше официантов ходило между столиками, но никто не кидал на нее недоуменных или испуганных взглядов.
— Тебе лучше? — спросил Дасти.
— Сейчас было не настолько плохо.
— Валиум, алкоголь.
— Что-то… — Это не было ни согласием, ни возражением.
Взглянув на часы, Дасти сказал:
— Они происходят почти точно через час, но пока что все приступы умеренные…
Эти слова прозвучали для Марти острым предостережением: все эти малочувствительные недавние приступы были просто-напросто репетициями грядущего аттракциона, мелкими фрагментами большого спектакля.
Поджидая, пока официант принесет им счет, а потом сдачу, они еще раз пролистали сборники хокку.
Марти нашла еще одно стихотворение, то, что относилось к Скиту, про голубые сосновые иглы. Его автором тоже был Мацуо Басё.
И вдруг:
Она не стала произносить стихи вслух, а просто протянула книгу Дасти.
— Наверно, это. Все три принадлежат классикам.
Она видела, что муж, читая стихи, весь затрясся, словно продрог на холоде.
Но подошел официант со своим традиционным: «Благодарю за посещение» и «Удачного дня», хотя уже два часа как стемнело, и все встало на свои места.
Отсчитав чаевые и вручив их, Дасти сказал:
— Мы знаем, что имена-детонаторы взяты из романа Кон-дона, поэтому, вероятно, будет нетрудно найти мое. Теперь у нас есть наши хокку. Я хочу знать, что произойдет, когда… когда мы попробуем применить их друг к другу. Но, кажется, это неподходящее место для того, чтобы проводить опыты.
— А где тогда?
— Давай поедем домой.
— А разве дома безопасно?
— А где безопасно? — грустно спросил Дасти.
