способности у него блестящие. В ее возрасте она больше не могла иметь детей; он был последним и единственным, от кого можно было ожидать, что он оправдает ее надежды. У нее остался последний шанс стать не просто женщиной, преданной идеям, быть не просто женой творца идей, но оказаться матерью творца идей. Действительно, она видела мысленно (хотя этого не могло быть в действительности) последний шанс для себя оказаться навсегда связанной с идеями, которые могли изменять мир, потому что ее первых три мужа, как выяснилось, были людьми, чьи великие идеи оказались дутыми и не выдерживали даже булавочного укола. Даже Дерек, несмотря на успех, сопутствующий его жизни, был пестрым колибри, а не орлом, и Клодетта знала это. Дасти был, по ее мнению, слишком упрям, для того чтобы воплотить в жизнь свой потенциал, а Скит слишком слаб. А Доминик, ее первый ребенок, была давно и благополучно мертва. Дасти не знал свою сводную сестру, видел лишь одну ее фотографию, возможно, единственную: симпатичное, маленькое, нежное личико. Младший был единственной надеждой, оставшейся у Клодетты, и она была глубоко убеждена в том, что его сердце и разум столь же прекрасны, как и его лицо.
Еще пока она запугивала Скита, Дасти, как бы со стороны, услышал свой вопрос:
— Мама, отчего умерла Доминик?
В сложившейся ситуации вопрос был опасным, и он заставил Клодетту умолкнуть, хотя казалось, что это можно сделать только выстрелом в упор.
Он посмотрел ей в глаза и не превратился в камень, как она, вероятно, ожидала. Стыд — а не его отсутствие — не позволил ему отвести взгляд. Стыд за то, что он знал правду, сначала интуитивно, а потом подкрепив интуицию логическими умозаключениями, знал правду с самого детства, и отворачивался от нее, и молчал о ней. Стыд за то, что он разрешил ей и самодовольному папаше Скита, а потом и Дереку Лэмптону на протяжении долгих лет подавлять личность Скита, хотя, зная правду о Доминик, мог разоружить их и обеспечить Скиту лучшую жизнь.
— Ты, наверно, была убита горем, — сказал Дасти, — когда твой первый ребенок родился с синдромом Дауна. Такие высокие надежды, и такая печальная действительность…
— Что ты делаешь? — Ее голос теперь звучал тише, но был еще больше исполнен гневом.
Широкий коридор, казалось, становился уже, и потолок начал медленно снижаться, как будто все происходило в одной из тех губительных ловушек из наивных старых приключенческих кинофильмов, и можно было подумать, что всем им грозит смертельная опасность быть раздавленными заживо.
— А потом еще одна трагедия. Младенец внезапно умирает в колыбели. Как трудно выносить это… шепот, медицинское расследование, ожидание окончательного заключения о причинах смерти…
Марти медленно выдохнула воздух. Она понимала, к чему идет дело, и сказала:
— Дасти, — что означало: «Может быть, не стоит этого делать?»
Но он ни разу еще не говорил этого в то время, когда это могло помочь Скиту, и теперь был обязан сделать все, что мог, чтобы заставить их приняться за лечение Младшего, пока для этого еще оставалось время.
— Мама, одно из моих самых ясных детских воспоминаний — это день — мне было тогда пять лет, приближалось к шести… — недели через две после того, как Скита привезли домой из больницы. Ты родился недоношенным, Скит. Ты знаешь об этом?
— Я догадывался, — ответил Скит дрожащим голосом.
— Думали, что ты не выживешь, но ты все же выжил. А когда тебя принесли домой, то считали, что у тебя может быть травма мозга, которая рано или поздно проявится. Но ничего подобного, конечно, не было.
— А моя необучаемость? — напомнил Скит.
— Не исключено, — согласился Дасти. — Если она вообще была.
Клодетта смотрела на Дасти, как на змею. Ей хотелось растоптать его прежде, чем он свернется в кольца и нанесет удар, но она боялась возражать ему, чтобы не вынудить таким образом сделать тот шаг, которого она больше всего боялась.
— Мне было тогда пять лет, ближе к шести, — повторил он. — Ты была в странном настроении, мама. Это было такое странное настроение, что даже маленький мальчик не мог не понять, что должно произойти что-то ужасное. Ты достала фотографию Доминик.
Клодетта подняла сжатую в кулак руку, будто хотела еще раз ударить его, но рука застыла в воздухе.
В некоторых отношениях это было самое трудное дело из всех, которыми Дасти когда-либо приходилось заниматься, но, с другой стороны, оно было настолько легким, что ему самому стало страшно. Легким оно было в том же смысле, что и прыжок с крыши, когда точно знаешь, что он не повлечет за собой никаких тяжелых последствий. Но здесь последствий нельзя было избежать.
— Тогда я в первый раз увидел эту фотографию и вообще узнал, что у меня была сестра. Ты весь день носила ее с собой и то и дело принималась рассматривать. А уже под вечер я нашел эту фотографию на полу возле детской.
Клодетта опустила кулак и отвернулась от Дасти.
И опять он, будто со стороны, увидел, как его рука, словно она принадлежала другому, более смелому человеку, взяла мать за руку и развернула лицом к себе.
Младший шагнул вперед с таким видом, будто собирался защищать мать.
— Лучше подбери свой арбалет и заряди его, — предупредил Дасти, — по-другому ты меня не остановишь.
Младший отступил, хотя ярость в его глазах пылала даже ярче, чем тяжелый гнев — в глазах матери.
— Когда я вошел в детскую, — продолжал Дасти, — ты не услышала меня. Скит лежал в кроватке. Ты стояла над ним с подушкой в руках. Так ты стояла очень долго. А потом опустила подушку ему на лицо. Медленно опустила. И в этот момент я что-то сказал. Не помню что. Но ты узнала, что я находился там, и ты… остановилась. Тогда я не понимал, что чуть не произошло. Но потом… спустя годы, я понял, но не пожелал посмотреть правде в глаза.
— О боже… — сказал Скит. Голос у него был слабый, как у ребенка. — Добрый, ласковый Иисус…
Хотя Дасти глубоко верил в мощь правды, но все же не мог знать наверняка, поможет Скиту его сегодняшний рассказ или больше повредит. И был настолько встревожен мыслью о возможном несчастье, что его затошнило; он мельком подумал, что если его вырвет сейчас, то вырвет кровью.
Зубы Клодетты были стиснуты с такой силой, что челюстные мышцы непроизвольно подергивались.
— Несколько минут назад, мама, я спросил, является ли для тебя убийство чепухой, и ты отреагировала мгновенно, без малейшей паузы. А это странно, потому что мысль серьезная. И, если существуют проблемы, стоящие обсуждения, то эта — одна из основных.
— Ты закончил?
— Не совсем. После того, как я все эти годы таскал в себе это дерьмо, я заработал право договорить до конца. Я знаю все твои отвратительные стороны, мама, все. Я страдал из-за них, все мы страдали и готовы еще…
Клодетта впилась ногтями в его руку и, оставляя две тонкие кровавые полоски на его коже, высвободила свою.
— А не было бы хуже, если бы Доминик не родилась с болезнью Дауна, не умерла младенцем и прожила бы всю жизнь до этих самых пор? Не было бы это бесконечно хуже?
Она говорила все громче, меж тем как смысл ее речей становился все темнее, и Дасти понятия не имел, что же она хочет сказать.
Младший прижался к боку матери. Они стояли, взявшись за руки, черпая друг от друга какую-то странную силу.
Клодетта указала на мертвеца, растянувшегося на полу первого этажа. Этот жест, казалось, не мог иметь никакой связи с ее предыдущими словами.
— По крайней мере, «даун» — это бросающееся в глаза состояние. А что, если бы она казалась нормальной, а потом, когда вырастет… что, если она стала бы такой, как ее отец?
Отец Доминик, первый муж Клодетты, был более чем на двадцать лет старше жены. Психолог по имени Лайф Рейсслер, холодная рыба с бледными глазами и усами, которые казались нарисованными
