офиса доктора Золберга на втором этаже была видна дорожка, вьющаяся через зеленую поляну с тщательно подстриженной травой и множеством ярких цветов — коралловых, красных, розовых, алых — и исчезающая под ветвями джакаранды и эвкалиптов.
— Господа, нам с вами повезло больше, чем кому-нибудь: вот мы здесь, на этой прекрасной земле, под этим замечательным небом, в стране благосостояния и терпимости. — Профессор подошел поближе к окну и распахнул руки, как будто собирался обнять всю Южную Калифорнию. — И посмотрите на деревья, на эти деревья. Здесь у нас есть великолепные экземпляры. Я люблю деревья, просто обожаю. Это мое хобби — деревья, изучение деревьев, выведение необычных видов. Это дает прекрасную возможность расслабиться после занятий биологией и генетикой. Деревья такие величественные, такие благородные. Они все время что-нибудь нам дают — фрукты, орехи, красоту, тень, древесину, кислород — и ничего не просят взамен. Если бы я верил в перевоплощение, в своей будущей жизни я хотел бы быть деревом. — Он взглянул на Джулио и Риза. — А вы? Разве вы не думаете, как здорово было бы вернуться сюда деревом, прожить длинную, прекрасную жизнь дубом или гигантской сосной, отдавать себя, как отдают апельсиновые деревья и яблони, отрастить мощные ветви, по которым будут карабкаться дети? — Золберг моргнул, удивленный собственным монологом. — Но, разумеется, вы здесь не за тем, чтобы говорить о деревьях и реинкарнации, не так ли? Вы меня простите, но… понимаете, этот вид из окна захватил меня на какую-то минуту.
Несмотря на поросячью физиономию, явную неряшливость и определенную склонность к опозданиям, в пользу доктора Золберга говорили по меньшей мере три вещи: острый ум, жизненная энергия и оптимизм. В мире нытиков, где половина интеллигентов грустно ждет Армагеддона, доктор Золберг являлся приятным исключением, во всяком случае, с точки зрения Джулио. Он практически сразу проникся к профессору симпатией.
Когда Золберг уселся в большое кожаное кресло за письменным столом, заваленным бумагами, и наполовину скрылся за этой бумажной горой, Джулио приступил к делу:
— По телефону вы сказали, что у Эрика Либена была темная сторона, которую вы могли бы обсудить при встрече…
— И строго конфиденциально, — перебил Золберг. — Если эта информация важна для дела, то, безусловно, она должна попасть в досье, но если нет, я надеюсь, вы сохраните ее при себе.
— Могу вам это обещать, — заверил Джулио. — Но я уже говорил, расследование чрезвычайно важное, речь идет по меньшей мере о двух убийствах, а также возможной утечке информации государственной важности.
— Вы хотите сказать, что смерть Эрика не была случайной?
— Нет, — ответил Джулио. — Тут, бесспорно, был несчастный случай. Но погибли еще люди… У меня нет права разглашать подробности. И пока дело не закончено, могут погибнуть и другие. Так что детектив Хагерсторм и я рассчитываем на ваше содействие.
— Ну разумеется, разумеется. — Истон Золберг помахал пухлой рукой, чтобы развеять все сомнения в его желании сотрудничать с полицией. — Хотя я и не уверен, связаны ли эмоциональные проблемы Эрика с этим делом, но предполагаю и боюсь, что связаны. Как я уже сказал… У него была темная сторона.
Однако, прежде чем поведать им о темной стороне доктора Либена, Золберг потратил четверть часа на восхваление умершего ученого. По всей видимости, он не мог говорить о человеке плохо, сначала не похвалив его. Эрик был гением. Великим тружеником. Щедрым по отношению к своим коллегам. Обладал хорошим чувством юмора, разбирался в искусстве, отличался замечательным вкусом и любил собак.
Джулио уже начал подумывать, а не организовать ли комитет по сбору средств на памятник Либену, чтобы затем водрузить его в специальной нише главного общественного здания. Он бросил взгляд на Риза и увидел, что того явно забавляет болтливость Золберга. Наконец профессор сказал:
— Но он был озабоченным человеком. Глубоко, глубоко озабоченным. Он какое-то время был моим студентом, хотя я быстро понял, что ученик вскоре превзойдет учителя. Когда мы стали коллегами, наши дружеские отношения сохранились. Друзьями мы не были, просто хорошие отношения. Эрик не допускал к себе настолько близко, чтобы отношения могли перейти в дружбу. Поэтому прошли годы, прежде чем я узнал о его… одержимости молоденькими девушками.
— Насколько молоденькими? — спросил Риз. Золберг заколебался.
— У меня такое чувство… будто я его предаю.
— Вполне вероятно, что многое мы уже знаем, — успокоил его Джулио. — Своим рассказом вы просто подтверждаете это.
— Правда? Ну, тогда другое дело… Я знаю, что одной из девушек было четырнадцать. Эрику тогда был тридцать один год.
— Это было еще до Генеплана?
— Да. Тогда Либен был еще в университете. Но всем уже было ясно, что он не сегодня-завтра покинет его и быстро завоюет свое место в мире…
— Уважаемый профессор не станет хвастаться налево и направо, что он спит с четырнадцатилетними девочками, — заметил Джулио. — Откуда же вы узнали?
— Это произошло в уик-энд. Его адвокат уехал из города, а ему нужно было, чтобы кто-то внес за него залог. Он не мог никому довериться, боялся, что все узнают о грязных подробностях его ареста. И хотя мне тоже все это не понравилось и Эрик понимал, что я его осуждаю, но он знал: я никогда не смогу разгласить то, что мне доверено. К моему стыду, он, вероятно, был прав.
Истон Золберг постепенно все глубже утопал в кресле, как будто пытался спрятать за горами бумаг свою неловкость, вызванную теми непривлекательными подробностями, о которых ему приходилось рассказывать. В ту субботу, одиннадцать лет назад, после звонка Либена он поехал в полицейский участок в Голливуде. Человек, находившийся там, разительно отличался от того Эрика Либена, которого знал доктор Золберг: нервный, неуверенный в себе, потерянный, сгорающий со стыда… Накануне ночью Эрика арестовала бригада по борьбе с преступлениями против нравственности. Это случилось в дешевом мотеле, куда голливудские проститутки, многие из которых были несовершеннолетними наркоманками, водили своих хахалей. Его поймали с четырнадцатилетней девицей и обвинили в изнасиловании, что неизбежно, даже если девица признается, что взяла с клиента деньги за секс.
Сначала Либен утверждал, что девушка выглядела значительно старше своего возраста и он не мог знать, что она несовершеннолетняя. Однако позднее, возможно тронутый добротой и заботой Золберга, Либен расчувствовался и рассказал ему о своем влечении к совсем юным девушкам. Золбергу вовсе не хотелось ничего этого знать, но он не мог отказать Эрику в сочувствии и выслушал его. Он понимал, что этому обычно отстраненному и занятому только собой одиночке, который вряд ли когда-нибудь изливал другому душу, именно сейчас, в тяжелый момент его жизни, отчаянно хочется поведать о сугубо интимных переживаниях постороннему. Так что Истон Золберг его выслушал, испытывая при этом смешанное чувство жалости и презрения.
— В его случае это была не просто похоть, желание быть с молоденькими девушками, — говорил он теперь Джулио и Ризу, — а самая настоящая одержимость, ужасная, постоянная потребность.
Уже тогда, хотя ему был всего тридцать один год, Либен страшно боялся постареть и умереть. Он уже начал заниматься исследованиями в области продолжительности жизни. Но к вопросу старения подходил не только с научной точки зрения. Пытался решить эту проблему и в своей частной жизни, но излишне эмоционально и неразумно. Во-первых, ему казалось, что он каким-то образом поглощает жизненную энергию молодости тех юных девушек, с которыми спит. Прекрасно зная, что это нелепость, Эрик все равно не мог не преследовать таких девушек. Он не стал растлителем малолетних в прямом смысле, не брал детей силой. Имел дело обычно с теми, кто сам соглашался. Как правило, это были подростки, сбежавшие из дома и вынужденные заниматься проституцией.
— И иногда, — добавил Истон Золберг уныло, — он любил… их слегка поколачивать. Не то чтобы бить, а так, немного приструнить. Когда он мне об этом рассказывал, у меня создалось впечатление, что он впервые пытается объяснить это самому себе. Девушки были молоды и потому полны особого юного высокомерия, того самого, которое возникает из уверенности, что они будут жить вечно, и Эрику казалось, если, он сделает им больно, он лишит их этого высокомерия, научит их бояться смерти. Как он сам выразился, он «воровал их невинность, энергию их юной невинности» и каким-то образом чувствовал, что сам молодеет, что эта украденная невинность и молодость переходят к нему.
