что исходит этот звук от чего-то огромного, пусть и мирного.
Рождённый в торнадо, Брайан уважительно относился к хаосу, который могла сеять природа, и к внезапному порядку (называйте это судьбой), открывающемуся после того, как хаос рассеивался. В этом многокомпонентном звуке что-то было от хаоса, но Брайан чувствовал в нём свою судьбу.
Заточив карандаши, он вновь взялся за рисунок.
А через несколько мгновений звук повторился, и у Брайана не осталось сомнений, что доносится он сверху. Возможно, с чердака.
Рисунок вновь загипнотизировал Брайана, опять он почувствовал, что находится на грани наиважнейшего откровения. Обнаружение источника звука не могло идти ни в какое сравнение с игрой света и тени в центре возникающего на бумаге образа.
Брайан наклонился вперёд. Рисунок раскрывался, стремясь заполнить все его поле зрения.
После ещё нескольких минут работы по странице пролетела тень. Бесформенная и быстрая, но вызвала тревогу, сходную с той, которую он ощутил, когда впервые услышал тот самый странный звук и вскочил, опрокинув стул.
На кухне было одно, едва ли не полностью задёрнутое занавеской окно, так что без включённой люстры под потолком ему пришлось бы работать в сумраке.
Летящую тень могла вызвать бабочка, пролетевшая под люстрой. Только бабочка могла летать так бесшумно.
Брайан оглядел комнату. Если бабочка где-то и уселась, найти её ему не удалось.
Справа, краем глаза, он уловил движение другой тени, высоко на стене. Или подумал, что уловил. Повернул голову, поднял глаза, ничего не увидел.
Тут же засёк ещё одну тень, на полу. Или подумал, что засёк.
Взгляд вернулся к незаконченному рисунку. Руки слишком сильно тряслись, чтобы он мог пустить в ход карандаш.
Брайан поднялся. Тени больше не летали, но странный звук откуда-то доносился, возможно, из других комнат квартиры.
После короткой заминки он вышел из кухни.
Отражение в зеркале, которое висело в коридоре, ужаснуло его. Бледное лицо, тёмные мешки под налитыми кровью глазами.
Пройдя коридор, Брайан остановился под ведущим на чердак люком. Чтобы достать до ручки на крышке люка, ему требовалась стремянка.
Чем дольше он смотрел на крышку, тем сильнее крепла убеждённость в том, что на чердаке кто-то сидит или свисает головой вниз со стропил и слушает.
Усталость не только туманила разум, но и распаляла воображение. Здравомыслие покидало его. На чердаке могла ждать только пыль. Пыль и пауки.
За последние сутки он спал только час. А долгие часы рисования окончательно вымотали его.
В спальне, не раздеваясь, он вытянулся на разобранной постели, с которой почти двенадцатью часами раньше его поднял телефонный звонок Эми.
Жалюзи оставались опущенными. Серый свет проникал только из коридора, через открытую дверь.
Глаза жгло, в них словно насыпали песку, но Брайан не мог их закрыть. Под потолком никакие тени не летали.
Из памяти выплыл кристально чистый голосок девочки, поющей на кельтском языке.
Её глаза, синие, с толикой лилового.
Глаза Карла Брокмана, словно два ствола дробовика.
Слово
Брайану очень хотелось спать, но он боялся закрыть глаза. Не отпускала жуткая мысль: смерть ждала, чтобы забрать его во сне. Некое крылатое существо грозило спуститься вниз, прижаться своим ртом к его рту и высосать из него жизнь.
Глава 22
После пяти часов сна Харроу просыпается уже после полудня, не в комнате без окон, где они занимались сексом, а в главной спальне дома из жёлтого кирпича.
И пусть затянутые шторы практически не пропускают свет, он может сказать, что Лунная девушка уже ушла. Её присутствие чувствуется даже в темноте, она, как надвигающаяся гроза, прибавляет немало миллибаров к естественному атмосферному давлению.
На кухне он варит себе крепкий кофе. Через окно видит её во дворе, на крошечном островке травы среди моря камня.
С кружкой дымящегося ароматного напитка выходит из дома. Для конца сентября день тёплый.
Дом из жёлтого кирпича стоит среди бежевого гранита. Круглые валуны, словно костяшки гигантских кулаков, высятся по периметру выложенного кирпичом внутреннего дворика.
Харроу пересекает внутренний дворик, держа курс на островок травы. Долгие десятилетия, а то и века, ветер приносил почву в глубокую овальную впадину в граните. С почвой туда попали и семена.
В центре травяного овала растёт мексиканская сосна высотой в восемьдесят футов. Её раскидистые ветви фильтруют лучи полуденного солнца десятидюймовыми иглами.
Лунная девушка сидит на одеяле, на её теле свет играет с тенью. Она — зрелище, и прекрасно это знает. Притягивает взгляды точно так же, как сила тяжести тащит камень на дно колодца, в мокрую тьму.
На ней только чёрные трусики и бриллиантовое ожерелье, подаренное ей Харроу. Она в теле, но гибкая, с загорелой на солнце кожей и самоуверенностью кошки. С пятнами тени и бликами солнца на теле она напоминает ему леопарда на отдыхе, только что отобедавшего добычей и всем довольного.
Рядом с ней на одеяле стоит чёрная лакированная шкатулка, выложенная внутри красным бархатом. В ней разнообразные ножницы, щипцы, пилки и другие инструменты, необходимые для ухода за ногтями.
Хотя она никогда не ходит к маникюрше, ногти у неё в идеальном состоянии, пусть длина их чуть короче, чем принято в эти дни. Ногтями она может заниматься часами.
Страх перед скукой заставляет Лунную девушку уходить в себя. Для неё другие люди — плоские, словные актёры на экране телевизора, она не способна представить себе, что они такие же трёхмерные, как и она. Окружающий её мир сер и пуст, зато внутренний — богат.
Харроу садится на траву, в нескольких футах от её одеяла, потому что в такие моменты она не поощряет близости. Пьёт кофе, наблюдает, как Лунная девушка красит ногти, задаётся вопросом: а какие мысли роятся в её голове, когда она этим занимается?
Его бы не удивило, если б он узнал, что никаких сознательных мыслей в голове у Лунной девушки сейчас нет и она пребывает в трансе.
Пытаясь понять её, он узнал о состоянии, именуемом автоматизмом. Так называют состояние, когда поведение не контролируется разумом, и, возможно (возможно, и нет), Лунная девушка в нём и находится.
Обычно автоматизм длится минуты. Но всегда есть исключения из правил, а Лунная девушка — сама по себе такое исключение.
Пребывая в состоянии автоматизма, она может часами заниматься своими ногтями, не отдавая себе отчёта в том, что делает. Потом и не вспоминает о том, что подрезала, подтачивала, полировала ногти.
Он хотел бы посмотреть, как в таком состоянии она совершает убийство. Наверное, захватило бы дух: холодная красота, пустые глаза, бесстрастное лицо, пронзающий тело нож.
Он сомневается, что она убила кого-то в состоянии автоматизма и когда-нибудь убьёт, потому что убийство, особенно гибель людей в огне, едва ли не то немногое, чем может помочь ей окружающий мир в борьбе со скукой. Ей нет необходимости убивать в трансе, потому что она может убивать в полном сознании.
