Стремление это проявляется в коллажах, которые она создаёт, в классических рисунках вышивки, которой она украшает платья своих кукол.
— Пигги, ты не можешь съесть только сэндвич, — указывает Лунная девушка. — Ты не знаешь, что такое сбалансированная диета, но я-то знаю. Съешь немного салата.
— Я съем, — отвечает Пигги, но даже не пытается открыть пластиковый контейнер.
Находясь в компании Лунной девушки, ребёнок редко поднимает голову и ещё реже встречается с матерью взглядом. Девочка знает, что мать хочет видеть её кроткой и унижающей себя.
Как и с поддержанием чистоты, Пигги не пришлось учиться кротости, чтобы ублажить мать. Эта черта характера естественна для неё, как перья для птицы.
А вот самоунижению, навязываемому ей, она сопротивляется. Есть в ней внутреннее достоинство, которое вроде бы не могло выжить после десяти таких лет.
Она принимает презрительное отношение, оскорбления, злобу, которыми переполнены визиты матери, гнев и раздражение, словно она их заслужила, но отказывается опозорить себя. Другие могут честить её, как хотят, но унижаться она не собирается.
Харроу подозревает, что именно внутреннее достоинство девочки, напрочь лишённое гордыни, и позволяет ей выжить. Её мать знает о том, что оно присуще дочери, и больше всего на свете хочет растоптать его, а уж потом уничтожить ребёнка.
Лунная девушка останется всем довольна при условии, что сначала лишит девочку внутреннего достоинства и только после этого сожжёт. Душа должна получить смертельное ранение до того, как губительный огонь доберётся до тела.
Пигги открывает пакет с картофельными чипсами и слышит от матери:
— Вот почему ты толстая.
Ребёнок не колеблется, из духа противоречия не набивает чипсами полный рот. Спокойно ест, опустив голову.
Лунная девушка с ещё большим усердием продолжает выпарывать разноцветные узоры на платье куклы.
Пигги разрешено иметь игрушки только по одной причине: чтобы мать могла забрать их в наказание. Других игрушек у девочки нет.
Всякий раз, когда Лунная девушка видит, что одна из кукол нравится девочке больше других, она приступает к активным действиям. Вот и теперь, похоже, решила, что кукла, с платья которой она спарывает вышивку, любимая.
Случается, ребёнок тихонько плачет. Никогда не рыдает. Нижняя губа дрожит, слезы катятся по щекам, но не более того.
Харроу уверен, что часто, если не всегда, слезы ложные, вызываемые усилием воли. Пигги знает, что слезы нужны, что для матери они — манна небесная.
Впрочем, так оно и есть, не только метафорически. Он никогда не видел, чтобы Лунная девушка целовала дочь, но дважды в его присутствии она слизывала слезы из уголков её глаз.
Если бы Пигги иной раз не вознаграждала мать своими слезами, к этому времени она могла и умереть. Слезы убеждали Лунную девушку, что со временем дочь удастся сломать, а если именно этого она желала больше всего на свете, то ей следовало ещё потерпеть какое-то время.
Сдерживаемая страсть к насилию копится и копится в Лунной девушке. Харроу даже представить не может, что произойдёт, когда она вырвется наружу.
Распоров вышивку, Лунная девушка берётся за платье. Разрывает каждый шов, уже не ножницами — руками, скрипя от удовлетворённости зубами.
Возможно, она уже начала подозревать, что ей не удастся лишить дочь внутреннего достоинства. Только этим можно объяснить её решение сжечь Пигги следующим вечером.
Хотя Харроу не жалуется на недостаток воображения, он не может нарисовать себе те ужасы, которые будут ждать девочку перед тем, как огонь охватит её. Десять лет Лунная девушка сдерживала себя, так что уж в последние часы жизни дочери она наверняка даст себе волю. Харроу не удивится, если она начнёт рвать дочь на куски и бросать их в огонь.
Сидя за столом, девочка открывает пакет с печеньем, опять оставляя без внимания картофельный салат. Она интуитивно чувствует ловушки матери.
Лунная девушка уже держит в руках голую куклу. Конечности на шарнирах, так их можно передвинуть в любое положение. Но она сгибает назад руку в локте и отламывает кисть и нижнюю часть руки.
— Толстая, маленькая сладкоежка, — шипит она.
Харроу находит безжалостность эротичной.
— Пигги у корыта.
Власть — единственное, что его восхищает, единственное, что имеет значение, а насилие, эмоциональное, психологическое, физическое, — есть чистейшее проявление власти. Абсолютное насилие — абсолютная власть.
Наблюдая в этот момент за Лунной девушкой, он более всего хочет увести её в их комнату без окон, в их идеальную темноту, где они смогут заняться тем, для чего созданы, в полной мере проявить себя, и кромешной тьме наброситься друг на друга, словно два зверя.
Глава 34
День близится к вечеру, так что воздух окрашивается в цвет разбавленного бренди.
— Она казалась мне такой свободной, раскрепощённой, — Брайан стоял у окна кабинета. — Смелой, немного резковатой, забавной. Но после того, как мы какое-то время побыли вместе, я начал понимать: с ней что-то не так.
Эми уже заглянула в электронные письма Ванессы. За десять лет их накопилось много. Нескольких вполне хватило для того, чтобы отпала необходимость читать остальные.
— Я хотел с ней порвать, но она обладала невероятным магнетизмом, — в голосе слышалось отвращение к самому себе. —
Он начал рассказ, сидя лицом к Эми, но даже через десять лет после тех событий стыд заставил его отойти к окну, которому он сейчас и признавался.
Эми хотелось подойти к нему, положить руку на талию, дать знать, что ничего между ними не изменилось. Но, возможно, ему требовалось отвращение к себе, чтобы выжать из себя все эти секреты. Она чувствовала, что её любовь может ослабить его, и Брайан, похоже, это понимает, а потому ей не оставалось ничего другого, как ждать, пока он сам не решится вновь взглянуть ей в глаза.
Фред и Этель спали, улёгшись спинами друг к другу. Никки бодрствовала, слушала внимательно, пусть и делала вид, что разговор этот совершенно её не интересует.
— Я и представить себе не мог, что она хочет ребёнка. Из тех женщин, с которыми я тогда встречался, она меньше всех годилась в матери.
Раз уж Эми не могла сейчас прикоснуться к нему, ей не оставалось ничего другого, как встать у другого окна и тоже смотреть на движущийся к вечеру день.
— Когда выяснилось, что она забеременела, произошло ужасная сцена. Но совсем не такая, как ты могла бы ожидать. Она заявила, что хочет моего ребёнка, что он ей необходим, а вот меня она больше видеть не желает.
— Разве закон не даёт тебе каких-то прав?
— Я пытался с ней это обсудить, она же хотела говорить только о том, что мне впору примерять корону самого большого неудачника этого мира.
— Если она так о тебе думала, почему хотела от тебя ребёнка?
— Я не мог этого понять. Она просто исходила злобой. Ненавидела меня, презирала. Разнесла в пух и прах мои пристрастия в одежде, музыке, книгах, мои деловые качества, финансовые перспективы, все. С чем-то я мог согласиться, с чем-то — никогда. Мне пришлось уйти от неё.
